[Голово]ломка

Потусторонняя комната относилась к посюстороннему оригиналу как скверная черно-белая (-желтая, скорее) ксерокопия. Неубедительным этим дубликатом окно, за неимением лучшего, восполняло отсутствие за собой вообще какого бы то ни было пейзажа — спальный район в соответствии с определением, оцепенел в кромешной непроглядности. Ветер с равными интервалами звонко охаживал стекло мелким дождем. Огонь сигареты отражался индикатором электроприбора. Затем прибор обесточили — сигарета дотлела до пальцев. Вадим стряхнул длинный бычок на подоконник. Тот был уже весь засыпан — окурками точно такой же избыточной длины и в таких же темных пятнах. Просто руки изгажены, и сигарету подносишь ко рту, держа ее посередине. Впрочем, харя тоже наверняка грязная. И одежда грязная. Все грязное. На зубах скрипит. Херов подвал. Херов линолеум… Когда Вадим доволок (именно так — волоком по ступеням) его до площадки между третьим и четвертым, до шестой площадки — он совершенно от балды, ни с того ни с сего вспомнил, что соседи слева перед самым Рождеством шумно и обстоятельно снялись и вместе с сыном, дочкой и дворнягой уехали к родственникам в Россию. До Нового года. И даже попросили Вадима по мере возможности приглядывать за квартирой. Снялись они, разумеется, тогда, когда снялись, просто сейчас это вылетело из переколбашенного сознания — но в силу аберрации мышления воспоминание о событии превратилось для Вадима в его причину. И он понял, что запредельное усилие не только преодолевает пределы физических возможностей и законов и логические рамки — оно их расширяет. В соответствии со своими нуждами. Так что это сам Вадим освободил себе целый этаж — под спокойную работу. С этого момента он больше не сомневался, что сделает все как надо. И вообще все будет как надо. Все будет хорошо. Под Новый год не может не быть все хорошо. Вадим машинально сцапал трофейную пачку. Вытряс на ладонь «элэмину». Последнюю. В наследство от Гимнюка ему перешло штук семь. Или десять. Он никогда особо не смолил — так, по случаю… Прикурил от спички. Те, наконец, перестали ломаться. А то поначалу эхо дикого мышечного напряжения совершенно сбило координацию движений… Лампочку он все же выкрутил. С замком получилось несколько дольше и громче рассчетного — забить. С линолеумом зато вышло проще — он пропустил через середину рулона кабель телевизионной антенны, бесконечный моток которого позаимствовал все у тех же рачительных хозяев семнадцатой с первого. Завязал поверх. Влез на чердак и за длинный конец кабеля втянул рулон. Подумал и закинул туда же подарок давней подружки, черную лайкровую простыню — обширную, двуспальную, в самый раз. По чердаку носились, подвывая, но не нарушая тухлой затхлости, сквозняки, было не распрямится, фонарик без энтузиазма отметил многолетние натеки птичьего, голубиного, наверное, дерьма. И скелеты голубиные. Дождь, теребящий близкую крышу, отсюда слышался странно. Мохнатый цилиндрик пепла, даже упав, сохранил форму. Сейчас опять обожжет. Вадим не стал дожидаться, затушил сигарету о стенку оконного проема. Ноль три сорок восемь. Пупс устроился в ванее вполне уютно — на бочку, калачиком. Подъем! Вадим бесцеремонно ухватил труп за уже холодные щиколотки, развернул, потащил наружу. Протестующе зашуршал пакет. Погоди, это мне кажется, или действительно шея и плечи не гнутся почти? Окоченеть, что ли, намереваемся? О-о! — и синенькие пятнышки вон пошли. Лиловенькие… Гимнюк, оказывается, перешел в новое качество. Он уже не был просто недействующим, неисправным человеком, он превратился в самостоятельную и по-своему полноценную вещь. Которая существовала по собственным правилам и судима могла быть по собственным критериям. О пол вещь шлепнулась в два приема: жопа и запакованная так сказать голова. Тяжелый, конечно — но не тяжелей Очкастого. Вадиму подумалось об относительности кажущегося большинству единственным социального критерия сравнительной оценки ближних. Скажем, столь далеко разнесенные в общественной иерархии начальник пресс-службы крупного банка и ничтожнейший вахтер из службы внутренней охраны запросто могут быть уравнены. По весу. Вадим дотащил тело до прихожей и отпустил ноги. Что касается гимнюковского веса, то, кажется, сейчас ему придется подробно разобраться со всеми аспектами вопроса. Может, все-таки стоило его — того? На куски?… Ладно, если так будет продолжаться дальше, то и это не за горами. А пока обойдемся. Вадим размотал телекабель. Как его лучше? Ногами? Да, наверное, ногами. Мичманские голеностопы он соединил двойной восьмеркой, наложил сверху много-много-много витков. Вязать неудобно: кабель — толстый, неэластичный. Подцепил конец. Ну что, бля, c вещами на выход?… Два с половиной метра. Всего-то два с половиной. Высота, превосходящая собственно мичманский рост меньше чем на его треть… Голые подошвы, смутно белеющие внизу, пялились на Вадима с тем же выражением, что рифленые подошвы ботинок со столика из автомобильного крыла. С наглым (я-то, дескать, своего добился: вон как ты со мной паришься, возишься, пыхтишь — а мне все по лимонаду, валяюсь себе в расслабухе, поэл, карась?…). Пупс привычно задрал нижние конечности и таз, согнувшись пополам под прямым углом — спиной он сейчас лежал еще на площадке. Теперь надо оторвать его от бетона. И — два с половиной метра. Легко сказать. Гладкая пластиковая изоляция скользит в мигом вспотевших руках. Вадим накрутил кабель на обе кисти. От первого рывка в них словно раздавило разом все косточки (бедной правой вообще хана). Хрупенькие такие, ненадежные пястные косточки. Отцы инквизиторы, как свидетельствует пражский музей, питали слабость к всякого рода тискам. Надорвусь, еб же ж, в натуре… Человек — это очень тяжело!!! Упершись в пол правым коленом и левой стопой, откинувшись корпусом, корежа морду, мучительно мыча — Вадим тянул. В противоположном направлении внутри него самого, к промежности, пропорционально наращивая, наращивая, до невозможности терпеть, до сейчас лопну! наращивая давление, прессуя внутренности, выжимая изо рта это стонущее мычание и пот из кожных пор, едва ли не кишки из зада, страшно, неостановимо двигался некий поршень. От трупьих касаний нервно взлязгивала лесенка. Вот когда понимаешь, насколько мало метафоры в пошлостях типа «глаза на лоб». И насколько в сущности хрупкая это штука — позвоночник. Вадиму удалось приподняться, разогнуть колени — ботинки, еле сцепляясь с перекрытием, съезжали по бетону в сторону люка, — Вадим чувствовал, что Гимнюк запросто может выиграть и утянуть его за собой туда. Хрен, хрен, хре-е-н тебе, с-с-с-с-сука, я один раз тебя сделал, и второй сделаю, и третий сделаю, если понадобится. Я теперь всех и вся и все что угодно сделаю, яс-с-с-с-сно?!!! Он сделал шаг назад. И еще шаг. Не, ни в какую… И еще один. Потом он лежал щекой на песочного пошиба крошечных крошках, которыми сплошь был покрыт пол, и слушал собственное сердцебиение.