[Голово]ломка

Он все более и более скептически изучал Вадима, вроде уже и жалея, что приспособил к серьезному, реальному делу такое беспробудное чмо:

— Я, бля, хочу, чтоб ты не кивал, как мудак, а в натуре втоптал, — сейчас Гимнюк был спокоен и убедителен, словно дорогой психоаналитик. — Вот хуево, что ты не служил… Кто не служил, тот ни хуя на самом деле по жизни не въезжает. Чему тебя в твоих институтах учили? Только хуйне всякой и понты свои гнилые кидать. А в армии или на флоте тебя бы не понтам гнилым, а реальной жизни, блядь, научили. Потому что пока ты первый год служишь — ты карась. Карась — это, бля, не человек второго сорта. Это вообще никто. Понял? ВООБЩЕ НИКТО. Пока ты карась, ты не то что понты там какие-нибудь кидать, ты ни думать не умеешь, ни хотеть, ни не хотеть, ни залупаться, ни вопросы задавать. Ты умеешь только делать, что тебе офицер или годок скажет. Скажет, блядь, весь плац от снега очистить — так ты жопу на британский флаг порвешь, но очистишь. Никого не ебет, хочешь ты или не хочешь, можешь или не можешь, и что ты вообще про это думаешь. Ни-ко-го. Скажет тебе годок: «пять баночек» — и ты станешь раком, сам, блядь, станешь, без приглашения, по-резкому — и будешь ждать, пока тебе пять баночек не пробьют… Гимнюк излагал внятно, доходчиво, с выражением и не без пафоса — и не оставалось сомнений, что он вовсе не вид такой напускает, а в самом деле ощущает себя в этот момент наставником, учителем, гуру, суровым, но справедливым, доносящим до запутавшегося в собственных худосочных скороспелых амбициях инфантила жесткие универсальные мужские истины: — Так вот запомни: ты, блядь, больше не работник пресс-службы, умненький, блядь, и с образованием. У тебя нет начальника, мамы, папы, никого. Ты — карась. И у тебя есть только я. Мичман, понял? Ты — карась, я — мичман. И ты в этой жизни умеешь только выполнять, что я тебе скажу. Ты! блядь! въехал?! Не слышу!!!

— Въехал.

— Громче!

— Въехал!

— Ты, блядь, как мичману отвечаешь?!

— Так точно, товарищ мичман!

Гимнюк искренне улыбнулся, любуясь результатами воспитательной работы. Но быстро посерьезнел:

— Все, — продолжил он прежним тоном, — это значит ВСЕ. Если я тебе скажу, бабу мне свою отдай — ты отдашь. У тебя есть баба?

— Нет, — соврал Вадим.

— Че, даже бабы нет?! — почему-то именно эта информация привела мичмана в почти истерический восторг. Знакомо блеснули зенки. — Ну ты придурок! Не, бля, я по тебе всегда видел, что ты придурок, но ты, бля… Не, ну, бля… Я вообще с вас хуею, пидорасов, — звонкая, чеканная, вдохновенная победительность искрила в словах Гимнюка. — Вы же мимо вахты, бля, идете с таким видом, типа вы все… начальники, хуяльники, Воронин этот твой, и прочие козлы типа тебя… типа вы, бля, крутые не въебаться! Вы, бля, в банке работаете! Бабки варите! Все дела! А я типа, значит, — вообще говно. Охрана типа, быдло. Вы же так думаете все. Тупой типа. «Здрастье» хоть скажете — и я типа усраться уже от радости должен, да? Так? Так, я тебя спрашиваю?!

— Нет.

— Че нет, че нет?! — мичман, сам, похоже, того не замечая, впал в состояние недоблатной взвинченности и теперь каждой своей репликой подхлестывал, подзаводил себя, как подзаводят мотоцикл ударами по педали. Он аж раскраснелся. — Да кто ты такой, вообще, блядь?! Ты что, мужик? Ни хуя ты не мужик! Ты же говно! Ты же ссыкло полное! — тут Гимнюк скособочился, нырнул правой за спину и выволок небольшой черный пистолет. Повертел в руках. Подчеркнуто игнорируя Вадима, с медленным шикарным оттягом передернул затвор (коротенький ствол подозрительно высунулся на секунду из-под кожуха). Пощелкал маленьким рычажком, — предохранитель, догадался Вадим, — раз, другой. И лишь потом удостоил визави ленивого взгляда. — Только ты должен знать, кого больше всего ссать, — другим — таким же ленивым, несусветно фальшивым в своей вальяжности — голосом завершил Гимнюк; лениво встал; лениво пофланировал по комнате, держа пистолет стволом вниз в чуть отведенной напружиненной руке — будто собираясь кратко дострелить кого-то лежачего. Лениво провел глазами по стенам. Зацепился за заяву в медной рамке. Подошел ближе. Неторопливо вложил волыну обратно за ремень. Стал читать. Вадим поднялся с тахты.

— Че это за хуйня? — с агрессивным непониманием обернулся к нему Гимнюк.

Вадим сделал шаг, коротко размахнулся и изо всей силы ударил мичмана в лицо. Попал в нос. Опять отбив руку.

— А! — сказал Гимнюк, хватаясь за морду. Мичман сгорбился, не пытаясь сопротивляться, в метнувшемся снизу на Вадима взгляде мгновенно сменились просто очень сильная боль, беспредельная, фундаментальная, никакими словами не описуемая дезориентация и сразу же — нарастающий, перерастающий в панику испуг. Из-под ладоней закапало красное. Вадим лягнул его ногой в пах. Все-таки не по яйцам, кажется, — куда-то в низ живота, но мичман послушно, может быть, даже преувеличенно, согнулся — и Вадим еще несколько раз добавил ему ноющим кулаком по уху. Увесисто брякнуло об пол. Пистолет.

— Э… Э-э-у!… — Гимнюк, сложившись и съежившись, сполз под стену, пытаясь загородить как можно больше себя локтями и предплечьями. Откуда-то торчал безумный глаз. Вадим подобрал пистолет. Тот был тяжеленький и не по-металлически теплый. Кисть заныла сильнее, немилосердно. Гимнюк ворочался у ног, топорщил локти. Вадим постоял над ним — и спонтанно, по-футбольному засадил еще раз ногой. Ага, вот это предохранитель и есть. Щелк.

— Ты чего? — незамедлительно отреагировал на последнее действие мичман, елозя внутри собственного узла, — ты чего?!

— Встать, — почти неслышно велел Вадим, разворачивая ствол в его направлении.

— Ты…

— Я. Говорю. Ты делаешь. Сразу. Быстро. Молча, — голос от адреналина был бумажный. Пульс грохал в многострадальной руке. Распухшая ладонь неловко обнимала рукоять. — Встать.

Гимнюк, сам себя опережая, вскочил. Он все так же держался за нос, видимо, сломанный — на форменную грудь уже изрядно натекло. Зато смотрел теперь мичман только на пистолет. — Пошел, — ствол вильнул в сторону прихожей. Гимнюк попятился. Повалил торшер, отшатнулся, допятился до стенки. Прилип спиной.