Страница 7 из 21
В приказном порядке с подачи районного бургомистра назначил Никиту Кондратова по старой памяти за старшего над Вишенками, приказал приступить к уборке.
– Побойся Бога, Кондрат, – закричал в тот момент Никита. – Какой из меня начальник? Стар я, да и грамоте не обучен. Тут голова должна варить ещё как!
– Запомни, мужик! Не с Кондратом-примаком разговариваешь, а с самим бургомистром, с господином бургомистром! – вдруг разом побледнел, стал белее мела бургомистр. – А ну-ка, парни, – обратился к группе полицаев, что прибыли вместе со Щуром, – всыпьте хорошенько этому человеку. Пускай все знают, что ко мне надо обращаться «господин бургомистр» или «пан бургомистр», и перечить тоже нельзя, если жизнь дорога.
На виду у всей деревни избили Никиту, приставили к стенке конторы.
– Вот так будет лучше, надёжней, – довольный бургомистр окинул взглядом притихшую толпу. – Следующий вид наказания – расстрел! Сами должны понимать, что неисполнение приказов немецкого командования и районной управы – это тяжкое преступление. И оно карается одним – расстрелом. Поэтому, что говорить и что делать – отныне будете знать твёрдо.
– Сегодня же обмерить все поля колхоза с точным указанием, где, что и сколько посеяно. А чтобы вам не было повадно, оставляю в Вишенках как контролирующий орган отделение полиции во главе с Василием Никоноровичем Ласым. Он будет полноправным представителем немецкого командования и районной управы, – указал рукой на топтавшихся рядом группу полицаев, выделив лет под пятьдесят мужика с винтовкой, в чёрной форменной одежде. – Через две недели у меня на столе в управе должны лежать все данные о ходе уборки урожая 1941 года. Но! Никакого воровства, обмана быть не должно! Всё до последнего зёрнышка убрать, смолотить и отчитаться. Только потом будем вести речь о выплате трудодней. Учтите, это вам не советская власть, а немецкий порядок.
– И сколько, мил человек, господин бургомистр, мы будем иметь на один трудодень? – спросила Агриппина Солодова, бывшая сожительница Кондрата-примака. И тон, и то выражение мести и справедливости, что застыло на лице молодицы, не предвещали ничего хорошего. Ещё с первого мгновения, когда женщина увидела такого начальника, глаза заблестели, губы хищно сжались, тонкие ноздри подрагивали в предчувствии большого скандала.
– Иль мне по старой памяти поблажка будет, ай как? Всё ж таки тебя, страдалец, сколько годочков кормила, от деток отрывала. А ты, негодник, сбёг! Сейчас ты снова в начальниках, как и хотелось твоей душеньке. А мне как жить старой, немощной? Долги-то отдавать надо! Не за бесплатно же обжирался у меня, прости господи, детишек моих родных объедал, харю наедал, что хоть поросят бей об эту рожу, такая жирная была, не хуже теперешней.
– Заткните поганый рот этой бабе! – прохрипел Кондрат, не ожидавший такого подвоха от некогда приютившей его женщины. – Халда! Шалава!
– К-к-как ты сказал? – взвилась Агриппина, уперев руки в бока.
Ни для кого не секрет в Вишенках, что сварливей и скандальней бабы в деревне не сыскать, а тут такой повод.
– Кто я? Как ты сказал? Это я-то халда и шалава? А ты-то, ты кто? Мужик? Как бы ни так! Бабы! Людцы добрые! – женщина перешла на крик, крутила головой, чтобы слышно было всем. – Я ж его взяла в примы, приютила, дура. Думала, надеялась, что ублажит, успокоит тело моё исстрадавшее без мужицкой ласки. А он, а он-то, бабоньки!? Елозил, и то по праздникам, тьфу, а поди ж ты, гонорится. Я тебе спесь собью, что места не найдёшь, антихрист! – и решительно двинулась на бургомистра. – Забыл, холера, чёрт бесстыжий, как я тебя рогачом охаживала?
Кондрат кинулся, было, по старой памяти бежать, но вспомнил вдруг, что он уже не примак, а начальник, да ещё какой! Остановился, смерил презрительным взглядом женщину, поджидал, пританцовывая от нетерпения, от предвкушения.
Агриппина налетела из толпы прямо на застывшего в ожидании Кондрата, уцепилась ногтями в жирное, обрюзгшее лицо бывшего сожителя.
– Хлопцы! Хлопцы-ы! – заблажил бургомистр. – Чего ж стоите? В расход курву эту! В расход! – и всё никак не мог сбросить, отцепить от себя Агриппину.
И жители, и полицаи заходились от хохота, наблюдая за тщетными потугами бургомистра освободиться от женщины.
– Я тебе дам курву! Пёс шелудивый! – не унималась женщина, продолжая нападать на Кондрата, доставая ногтями лицо противника. – Я тебе покажу и халду, и шалаву!
Ефим видел, как бургомистр выхватил пистолет из кобуры, и тут же раздались выстрелы.
Агриппина ещё мгновение недоумённо смотрела на бывшего сожителя, потом начала оседать на землю всё с тем же застывшим недоумённым выражением на лице.
Тело женщины уже лежало у ног Кондрата, а он всё стрелял и стрелял с каким-то упоением на грани остервенения.
– Вот тебе! Вот тебе! Шалава! Шалава! Халда! Халда! Курва! Курва!
И даже когда вместо выстрела прозвучал холостой металлический щелчок, бургомистр всё ещё тыкал пистолетом в неподвижно лежащее тело женщины.
Смех мгновенно сменился ужасом, тяжёлым вздохом, что пронёсся над площадью у бывшей колхозной конторы.
Несколько полицаев бросились к начальнику, повисли на руках, Ласый отнял пистолет, отвёл Кондрата в сторону, что-то нашёптывая на ухо.
И тут над площадью раздался душераздирающий крик: к лежащей на земле матери кинулась младшая дочь Агриппины Анюта.
– О-о-ой ма-а-аменька-а-а-а! – заголосила, заламывая руки, упала на мать, обхватила, запричитала.
К ней присоединились голоса и её детей, внучек убитой, девчонок семи и десяти лет, что облепили Анну с двух сторон.
Сначала женщины из толпы колыхнулись, сделали попытку приблизиться к Агриппине, за ними и мужики двинулись следом, как над головами раздались выстрелы.
– Назад! – полицаи вскинули винтовки, начали теснить толпу обратно. – Назад! Стоять!
Люди отхлынули, в страхе теснее прижимались друг к дружке.
Это была первая смерть в Вишенках с начала войны.
– Ну, вы поняли, сволочи, что ожидает того, кто смеет поднять руку на законного представителя оккупационной власти? – Кондрат к этому времени оправился и, чувствуя поддержку и защиту со стороны полицаев, опять взирал на притихшую толпу, гневно поблескивая заплывшими жиром глазками. На щеках ярко выделялись глубокие царапины, наполненные кровью.
– Напоминаю! С завтрашнего дня приступить к уборке! Головой отвечаете! – и направился к ожидавшим машине, по пути пнув сапогом лежащую на земле бывшую сожительницу.
– Шалава, курва, халда! Она ещё будет… – бормотал бывший первый председатель колхоза в Вишенках Кондрат-примак, а ныне – бургомистр районной управы Кондрат Петрович Щур. – Все-е-ем покажу! Вы ещё не знаете меня, сволочи. По одной половице… это… дыхать через раз… Шкуру спущу с каждого, если что, не дай боже. Будут они тут…
Полицаи поселились в доме Галины Петрик, выселив хозяйку в хлев. Готовить им, прибирать в хате приказали старшей дочери Гали тридцатилетней Полине, что жила по соседству с матерью.
Василий Никонорович Ласый зашёл в контору колхоза, долго беседовал с Никитой Кондратовым, инструктировал, что да как должно быть с уборкой.
– Смотри мне, человече! – напутствовал Никиту. – Я не знаю, какие у вас были отношения с господином Щуром. Мне это неинтересно, наплевать и размазать. Мне моя жизнь во стократ важнее и ближе твоей и всей деревни вместе взятой. Так что не вздумай шутковать: себе дороже. У меня разговор будет ещё короче, чем у пана бургомистра с этой бабой: в расход без предупреждения. Понятно я говорю? Переводчик не нужен? – полицай сунул к лицу Никиты большой волосатый кулак.
– Да-а уж… я это… – Никита Иванович отвечал неопределённо, тряс головой, пожимая плечами. – Да-а уж… вон оно как. Вот уж бог наказал ни за что, ни про что.
…Ефим сидел на ганках, смотрел, как зарождается новый день над Вишенками.
Притихла деревенька, ушла в себя, затаилась, себе на уме. Только Деснянка всё так же бежала, катила воды мимо, подтачивая на повороте высокий крутой берег. А он потихоньку осыпался, обнажая всё больше и больше корней вековой сосны на краю берега, что у Медвежьей поляны. Уже не только мелкие, тонкие корни её обнажились, но и явилась миру часть корней старых, толстых, заскорузлых, что десятилетиями удерживали дерево по-над обрывом. Пока ещё держали, но река своё дело тоже знала, подтачивала, постепенно сводя на нет усилия корней, лишая опоры.