Прогноз на завтра

Гладилин Анатолий

Прогноз на завтра

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

- Закрой дверцу, все равно одна пыль идет, - сказал Кузьмич, и я захлопнул дверцу, а "газик" на первой скорости продолжал натуженно карабкаться на перевал, и казалось, вот сейчас его силы кончатся, он остановится и мы покатимся вниз, - и так в этом месте мне всегда казалось, хотя ездил я по этой дороге сотни раз. А потом мы понеслись к обрыву, и я знал, что дальше - крутой поворот и Кузьмич обязательно притормозит, но все равно я каждый раз представлял, как мы загремим с обрыва - перевернемся? а ведь этого не могло быть, Кузьмич изучил все выбоины на дороге, да и я тоже. Я посмотрел через плечо Кузьмича в окно, и далеко внизу мелькнули домики станции, вытянувшиеся в линейку, и озеро, и буро-зеленая долина, и дальше обступившие ее со всех сторон сопки, но пыль, которую поднял "газик", нагнала нас, когда мы затормозили на повороте, и я взглянул вперед, вверх, где на самой большой горе расцвел гигантский, в красных и белых полосах, цветок радиорелейной установки. Солнце оставалось сбоку, но оно сияло во все небо, его лучи били повсюду - такой жары здесь никогда не было. На дороге проступали темные пятна, кое-где даже блестели лужи - но последний дождь прошел неделю назад. Берег озера перед самым поселком был усеян людьми. "Как в Крыму, как на пляже в Ялте, - сказал Кузьмич. Мужчины в трусиках и женщины в купальниках брели через дорогу на сопку. - Надо бы кабинки построить", - сказал Кузьмич. Он родился в Симферополе, он год назад приехал из Крыма, он мыслил еще по-южному. "Ну вот, - сказал я, только кабинок тут не хватает для полного счастья". А потом началась свалка, куски железа, разбитые ящики, ржавые придавленные бочки, мусор, разбитые бутылки - мы въезжали в поселок. Улица швыряла нас вверх, вниз, влево, вправо, трехэтажные и двухэтажные дома, желтые, синие или вообще каких-то бордово-оранжевых диковинных расцветок, пытались создать некоторую благопристойную видимость, но она нарушалась длинными деревянными бараками и маленькими будками известного назначения, стоящими как раз на проезжей части. У здания почты мы пробуксовали по огромной луже, потом вылезли на бугор, потом свернули налево и дальше вниз мимо всевозможных построек эклектическая архитектура, пока еще не получившая названия, - мимо бухты, где у берега сгрудилась разная деревянно-железная дрянь, а большие суда, гордые и одинокие, тихо дымили на рейде. И тут уж Кузьмич погнал вовсю. Справа оставалось море, слева начинались сопки и вдоль дороги тянулся водопровод - словно заживо перенесенный из учебников древней истории, тот самый, "сработанный еще рабами Рима".

В аэропорту я купил билет на Москву.

На обратном пути в поселок Кузьмич остановил машину.

- Смотри, - сказал он, - как далеко отогнало лед!

На горизонте синего, по-южному сверкающего моря низко дымилась белая полоса.

- Это не лед, - сказал я. - Это туман.

- Все равно, - сказал Кузьмич, - завтра утром ты улетишь. Небось часы уж перевел на Москву.

Вечером я позвонил в радиометцентр. Он сказал, что сегодня было 28 градусов - немыслимая жара для этих мест, - и завтра ожидается хорошая погода. Часы показывали час ночи. По-московски - семь вечера. Но я не стал переводить стрелки, я все-таки оставался суеверным. Я завесил окно плащом, ибо солнце било прямо в стеклянную дверцу книжного шкафа, а зайчик расположился как раз на моей раскладушке, и лег спать.

***

Странные цветные сны, которых не помнишь. И только часы, часы - помесь циферблатов различных приборов, часы с четырьмя стрелками - остались. На часах четыре стрелки!

- Скажите, пожалуйста, сколько времени?

***

В комнате было сумрачно. Я натянул свитер и, стараясь не глядеть в окно, вышел на улицу. Холодный ветер ударил в лицо, и это было привычно и знакомо. Низкие облака спускались с сопок на мягких лапах. Туман навис в нескольких метрах над озером и, словно щупальцами, высасывал тепло из воды. Дорога исчезала в начале подъема к перевалу. От дизельной шел человек в ватнике и зимней шапке. Он делал несколько шагов, потом поворачивался спиной к ветру.

***

Я позвонил Васе. Он меня поздравил. Сказал, что туман на неделю. А впрочем, никто точно не знает. Посоветовал связаться с метео в аэропорту. Может, там ожидают прояснения.

Знакомая по голосу девушка-эстонка подробно обрисовала мне карту. Картинка не из радостных. Аэропорт закрыт до двенадцати.

В двенадцать:

- Аэропорт закрыт до шести.

В шесть:

- Аэропорт закрыт до десяти. Самолет из Анадыря прошел в Хатангу. Московский сидит в Норильске.

В десять мне посоветовали спать. Собственно, так и должно было быть. Не могла Арктика простить вчерашнего теплого воскресного дня. В двенадцать я позвонил еще раз, и мужской голос ответил, что Тикси закрыт. Закрыт до семи утра.

...Я действительно суеверный. Я не боюсь черных кошек, но верю другим приметам: понедельникам, тринадцатым числам, счастливым билетам. Я часто вспоминаю тот день и думаю, что мне надо было оставаться. Надо было, хотя понимаю, что нельзя сразу изменить все планы, переиграть давно решенное, начать сначала. Я не первый раз покидал обжитые места, хорошую работу, расставался с друзьями (естественно, договариваясь о скорой встрече, клянясь, что буду писать и т. д.), никогда не писал и никогда их больше не видел, - это какой-то фатум, болезнь, географическая лихорадка: мчаться куда-то в поисках лучшего и потом сознавать, что там, откуда ты уехал, тебе было хорошо. Я никогда не возвращался на круги своя.

Но это неправда. Я всегда ходил по кругу. Кружил вокруг себя.

Летом ветры дуют в основном с севера. А зимой - с юга. Южный ветер самый страшный. Он приносит пургу.

В пургу люди ходят по кругу. Подставляешь плечо, отворачиваешься, а правая нога делает шаг чуть больше левой. Опытные полярники это знают и, когда чувствуют, что потеряли ориентировку, идут просто по ветру. Идут, пока не наткнутся на кабель или на ЛЭП, а уж по кабелю можно добраться до Тикси.

Девочка-радист, приехавшая под Новый год на станцию, не была опытным полярником. Она не знала, что надо предупредить товарищей, когда идешь в соседний дом. Она замерзла на следующий день. Ее хватились не сразу, и на поиски бросилась вся станция. Шли, обвязавшись веревками. Вероятно, несколько раз проходили около нее. Ведь она лежала в двадцати метрах от столовой. Она кружила рядом с домом, пока не замерзла. Все это выяснилось, когда стихла пурга.

И потом протянули леер.

Но это случилось до меня. Я уже ходил по лееру.

Весной и осенью видно, как идет пурга. В сером полумраке над стальными застругами воет, надрываясь, поземка, а с юга приближается клубящаяся тьма.

Зимой ничего не видно. Лишь по лееру скачут белые электрические огни.

Считают, что красный свет пробивает пургу. Не знаю. Красный фонарь над своим домом я не замечал. Зато в десяти метрах от столовой я видел белое пятно обыкновенной лампы.

Пурга на станции - это полное одиночество. Обедать идешь через день. В столовой кто-нибудь из ребят мрачно ковыряет вилкой котлету. "Привет". "Привет". - "Как дела?" - "Нормально". И все. Нечего говорить.

Сидишь в домике, обходишься чаем и консервами. Уютно, по-домашнему горят лампочки приборов. Самописец чертит по ленте замысловатые красные узоры. Связь пропадает. Передатчик берет эфир.

Записываешь данные, ковыряешь какой-нибудь аппарат, или просто сидишь, читаешь, или просто сидишь, думаешь, или делаешь вид, что думаешь.

Тепло. Хочется спать. Лишь бы работал дизель. Но дизель при мне ни разу не отказывал.

Однажды из-за меня поднялась тревога. Мы со сменщиком разошлись по лееру. Были рядом, но смотрели в разные стороны, прикрывая глаза рукой, и не заметили друг друга. В столовой Андрей сказал, что меня не встретил. Начальник поднял людей. Хорошо, что догадались заглянуть в наш домик. А я еще удивился: дескать, чем обязан такой делегации?