Страница 7 из 42
И наконец, право на небо!
Ах, небо!
Тебе вручают личные крылья, могучие черно-пестрые крылья, с биопружинными тяжами, заряженными до отказа синтетической АТФ. И небо - твое! Летать-то все мы могли сразу же (при плавании и в полете движения одинаковые), но потом еще научились парить и планировать и азартно пикировать; пронизывая облака, вниз головой устремляться на набегающую землю и свечкой выходить из пике, радуясь своему мастерству... и спасению. Научились еще неподвижно висеть стоймя, усердно работая подкрылками. Это было всего интереснее: можно было разглядывать или прорисовывать, если возникало желание, кроны пальм с юркими обезьянками, или старинные соборы со скульптурами, вознесенными под карниз, на которые пешие туристы вынуждены взирать, задрав головы, или же расписные крыши современных городов, обращенные к невнимательным самолетам, или же отвесные горные обрывы с их геологическими изваяниями, ранее открытые только скалолазам.
Новый взгляд на леса, города и горы. Собственно, для того и давали нам крылья, чтобы мы побольше увидели в мире, сознательно выбрали свою профессию. Нам разрешалось и даже рекомендовалось летать над стройками и заводами, куда "посторонних просят не заходить, чтобы не мешать производственному процессу". Но летучие экскурсанты производству не мешают, солнце они не заслонят.
Еще любил летать я над волнами, не над припляжной рябью, а над океанскими валами, внушительными жидкими чудовищами, жадно тянущими к тебе свои пенно-слюнявые губы, - летать низко-низко, так, чтобы соленые брызги доставали лицо. Победителем ощущал я себя. Валы беснуются, ревет стадо жидких слонов, тянется, ухватить хочет, подмять, но я увернулся, я их победил, я их подавил. Я всех быстрее, всех сильнее!
Такое же чувство на вершинах гор. Я выше всех, весь мир попираю ногами.
Но лучше всего было за облаками, не за самыми высокими конечно. Километра на три поднимался я, чтобы не возиться с кислородной маской. Вот летишь один-одинешенек над этими тугими вздутыми наволочками в ослепительном бело-синем мире, заглядываешь в лиловатые дымчатые промоины, любуешься их узором. Перед тобой как бы карта, карта вновь открытого лично тобой архипелага, где каждое облако - остров. Вот это назовем Ольгией, а то будет остров Юш, а это пролив нашего Десятого класса. Ты первооткрыватель, твое право давать имена этому зыбкому миру. Ничего, что он уплывет, рассеется, изменит очертания. Завтра в твоем распоряжении будет новый мир.
Было. Ушло от меня. Сейчас я спрашиваю: почему же тому Юшу, моему юному тезке, так нравилось вычерчивать кривые над пухлыми облаками, в сущности одинаковыми во всех частях света - над Конго, над Сибирью и над Огненной Землей? Тогда я не анализировал: хочется, тянет - почему не слетать? Но видимо, играло роль возрастное. Устал я жить в зарегулированном школьном мире, где все определено и так много авторитетных взрослых, поддерживающих ими установленный порядок. Но теперь я сам взрослел, я устал от послушания. За облаками я жил по-своему. Это был мой мир, где я играл в самостоятельность.
Хорошо это или плохо?
Не знаю.
Молодых тянет за горизонт, на простор. Сейчас у нас поговаривают, что каждому новому поколению надо давать новую планету. Возможно, в следующем веке так и будет.
Право на небо было последним в моем поколении. Следующему выдавали еще право на космос, то есть туристский скафандр с реактивным пистолетом и по желанию - гостиницу в спортивном спутнике. Я сам в космосе побывал позже; конечно, любовался, конечно, восхищался, но не было чувства, что упустил что-то важное в юности. Звезды великолепны, и великолепен этот глобус Гаргантюа на звездном фоне. Прекрасна картина, но только одна, со временем она приедается. И хотя космическое пространство неизмеримо обширнее заоблачного, но ведь оно пустое. Над облаками я чувствовал (воображал) себя владельцем неисчислимых островов и островков, над волнами - победителем каждого вала. В космосе я хозяин пустоты и победитель пустоты, неизмеримо одинаковой и потому безразличной. Ведь движения там не ощущаешь, вех никаких. Что такое пустота? Ничто!
Возможно, другие воспринимают космос иначе. Я никого не уговариваю. Анализирую свои чувства. Допускаю, если бы нам в школе давали право на космос, я бы принял и межзвездную пустоту в свое сердце. Но при мне право на небо было последним в школе.
Самое важное, самое почетное право - право на суждение - выдавалось уже взрослому, труженику, отработавшему три тысячи часов. Сейчас эта цифра меньше, поскольку производительность растет и обязательный рабочий день все сокращается, но самый принцип остался, очень разумный принцип, так я считаю. Молочко нужно каждому младенцу, потреблять имеет право каждый, но о дальнейших путях развития, о распределении часов и усилий, по справедливости судит тот, кто вложил уже усилия, хотя бы в количестве трех тысяч часов.
Три тысячи часов - это примерно два года работы. У взрослых они набираются сами собой. Но нам, школьникам, не терпелось стать полноправными гражданами Земли, и мы копили часы, похваляясь друг перед другом: "А у меня уже десятки, а я на вторую сотню перевалил". Часы начисляли нам на летней практике - в поле или на заводе, начисляли и в школе за уборку, ремонт, за починку аппаратуры, за дежурство в младших классах. Когда же мы получили профессию (мотористами выпускали нас), можно было в свободные часы поработать в мастерских или в городе - мотористы нужны повсюду. В общем, за полгода до выпуска я имел возможность нацепить заветный значок с голубой тройкой. Взрослые, те не носят значков. Как-то само собой разумеется, что нормальный здоровый человек уже отработал свои три тысячи. Но для школьника это великое достижение. Я был очень горд, очень, когда получил право на голубую тройку. Справедливости ради следует сказать, что я был не первым в нашем классе. Меня опередили двое, но им дали премию за изобретение, по 500 часов на брата, уж не помню, что они там переставили в моторе. Я же накопил старательностью, полновесной тратой чистого времени, час за час. И все школьники, все школьницы замечали мою голубую тройку на коричневой куртке.