Страница 29 из 239
Рукояткой плётки Суонда откинул часть полога вверх — пусть голубушка поглядит на мир. Наверное, она сейчас клянёт Суонду, не зная о его думах, которые тяжко, будто с увала на увал, движутся в его голове. Кроме матери да Суонды, не было в мире третьего человека, который с такой преданностью любил бы её, жалел и страстно желал бы ей добра.
Кыча вошла в его сердце ещё трёхлетней девочкой. Удивительно, как глубоко может проникнуть человек в сердце другого и как этот другой, будь он совсем-совсем ребёнком, понимает это и отвечает той же душевной щедростью. Бывало, с мороза только войдёт в избу Суонда и сядет спиной к камельку погреться, она сразу же прибегала, радостно смеясь, вешалась на шею и тормошила его. Украдкой Суонда нюхал её головку , и ради такой радости он был готов перетерпеть что угодно, переделать сколько угодно самой тяжёлой работы в самый лютый мороз. Когда он вдыхал запах её головки с рассыпающимися волосиками, запах её ладошки — он забывал всё: и прошлое своё, и нынешний день…
Суонда мог бы поклясться: отец свою дочь вспоминал только тогда, когда видел, он же, Суонда, помнил о ней всегда. Даже ночами во сне он играл с нею или торопился куда-то, чтобы спасти её от беды. Днём, попав в какую-нибудь неприятность или огорчась, он прибегал к испытанному средству: вызывал в памяти Кычу, свою любимицу, и тогда всё проходило — в глазах яснело, теплело в груди. Возвратясь из далёкой поездки, зайдя в дом, он прежде всего искал взглядом её, а она, вскрикнув: «О, Суонда… Ехяй, ехяй », — бежала к нему, растопырив ручонки, и обнимала его колени. Однажды Суонда возил своего хозяина к богачу соседнего наслега. Там за едой он улучил момент и спрятал в карман кусочек сахару, а вернувшись домой, тайком вручил любимице свой гостинец, успевший уже немного замусолиться в кармане. Грызя его, девочка похвасталась: «А мне Суонда сахар дал». Отец отнял у девочки сладость и кинул в печку: «Пахай , не бери в рот такую грязь!» А она — реветь! Стали потом ей подсовывать другие сладости, так она на них и не взглянула, всё рвалась к камельку: «Дайте мне этот сахар Суонды!»
А какая была добрая! Как-то Аргылов раскричался на Суонду, Суонда не помнит за что — мало ли было таких криков? «Куда смотрел, или глаза твои вытекли?!» Суонда, по обыкновению своему, — разве он станет оправдываться? — стоял, не поднимая глаз на хозяина. И тут, откуда только взялась, прибегает маленькая Кыча. Схватила Суонду за руку, затопала ножками и давай кричать на отца: «Ты Суонду не ругай, не кричи на него! Он мой, не твой. Я не дам его бить!» Посмотрели бы вы тогда на эту крохотулю: губки надула, голубушка, кулачки сжала, а глаза прямо так и горят! Аргылов, гроза улуса, от неожиданности примолк и попятился. А Суонда выскочил из дому, спрятался за поленницу дров и, сам не зная отчего, заплакал.
Так вот как он платит ей за доброту и любовь — везёт её, связанную да в слезах, против воли её, в неволю везёт. Но как иначе поступить? Не исполнить повеление хозяина — о таком святотатстве хамначчит Суонда не мог и помыслить.
Родители его умерли, когда Суонде было лет десять, с той поры и стал он жить у Аргыловых. С тех пор на свете для него единственный бог, судья и господин — его хозяин. Сколько помнит себя Суонда, он работал только на него, выполнял только его распоряжения. За всю жизнь свою не было ещё случая, чтобы Суонда ослушался своего господина. Аргылов, расчётливый бай, ценил его верность и надеялся на него, как на себя самого. Видел же Суонда, как живут хамначчиты у других баев, но его желудок не пустовал и тело через дыры в одежде не просвечивало. При тяжёлой работе хорошо кормят даже вола — вот почему Аргылов, который не прольёт на песок и капли влаги, а ради барыша хоть кого, не моргнув, пустит по миру и заставит плакать кровавыми слёзами, не жалел для него ни еды, ни одежды.
Поразмыслить, так жаловаться ему, кажись, и не следует. А то, что он, Суонда, за всю жизнь ни разу не развёл огня в собственном очаге, не познал сладости тела собственной жены, не баюкал кровных детей и не обводил гордым взглядом собственный скот, — так это, знать, доля его такая, такое ему от судьбы предопределение.
Нелегко понять Суонде, что делается с ним самим, что делается рядом и дальше, в мире. Но зачем ему понимать? Будет ли лучше от этого? Говорят, не прозришь будущее, осветив его лучиной. Но ум человеческий намного ли ярче лучины? Споткнувшийся не поправится, что убежало, того не догнать. Кончившееся не черпается, а потонувшее не всплывает. От стрелы, говорят, увернёшься, но от судьбы не уйдёшь.
Вон оно в мире что сделалось — одни красными называют себя, другие белыми называют себя, и все с ружьями, все рога на рога, зубы на зубы, а кто из них бел, кто чёрен, кто красен, кто зелен — сам чёрт их не разберёт. Сколько крови пролито, сколько жизней ушло! Нынче убить человека, что комара прихлопнуть. Как начнут речи свои говорить — у каждого изо рта сочные травы растут. Да оно и понятно: не родился ещё такой глупец, который сам про себя скажет, что он глупец. Кто из них прав, кто не прав — этого Суонда не знал да и знать не хотел. Не с его коротким умом распутывать эти узлы. Он только одно признавал за истину: не бывает так, чтобы одни люди были сплошь добродетели, а у других — только зло на зле. Красные говорят — мы защищаем бедных, а бедняков и у белых хватает. Пойди-ка разберись в этом! Суонда одно только знал, в какой бы цвет ни красились люди, богач всегда есть богач, а бедняк всегда только бедняк. Что-то не пришлось ему ни разу видеть бая, который стал бы солдатом… Нет, Суонда не стремится к богатству, ибо в звёздный час судьбы от многого много падёт, от немногого мало падёт, и все будут уравнены. Не намерен он был и к тем примыкать, кто против богатства. Зачем ему брать в руки ружьё? Отбирать богатство у других? Нет, перед лицом судьбы и это бессмысленно, это попросту непонятно было Суонде. Чужого ему не нужно, а своего у него нет ничего — что же он будет тогда защищать? За что ему людей убивать, если он, якут, до старости дожив, ни разу ни зверя, ни птицу не подстрелил, ни разу из ружья не выстрелил?