Страница 117 из 239
Кыча залилась румянцем, в голосе у неё были слёзы. Томмот поднялся из-за стола и сделал шаг ей навстречу…
— Кыча…
— Чтобы ты своим лживым языком не смел называть моего имени! — Она оттолкнула его рукой.
Вместо того чтобы обидеться, Томмот засиял, и это взбесило девушку. Кулаками в грудь она погнала его, пятящегося, на другую половину дома.
Услышав возню, Ааныс поспешила в комнату.
— Кыча! Что с тобой?
Она оттащила дочь, Кыча упала на стол головой и зашлась в плаче. Ааныс увела её за перегородку.
Томмот ликовал, ему казалось даже, что сумерки отступили, что в доме стало светлей.
Вскоре из-за перегородки вышла Ааныс. Ожидая беды, она украдкой бросила на Томмота короткий взгляд. Успокоилась, однако, видя, что и парень спокоен и даже чему-то рад.
— Лежит и плачет… Что тут случилось?
— Да так, просто…
— Как это так! — с сомнением покачала головой Ааныс.
— Сердится, что в бандитах. Но я никого не граблю, просто выезжаю с ними…
— Хворает она, вот и не в себе немножко. Голубчик, ты на неё не сердись…
— Нет, разве можно…
— Вот и хорошо. Я быстро управлюсь. Пусть она там одна успокоится, а ты посиди тут.
И правда, Ааныс скоро появилась с берестяным подойником в руках. В тёмном закутке за печкой она перелила надоенное молоко в другую посуду и подошла к столу.
— О, да ты и не ел. Поешь, а?
— Пожалуй, поем.
Ааныс накрыла на стол, и Томмот принялся уплетать за обе щёки. Лепёшка, которая совсем недавно застревала в горле, оказалась на редкость вкусной. Горячий чай, подбеленный свежим молоком, теплом растекался по телу.
— Ешь, ешь! — матерински глядела на него Ааныс. — Оголодал ты, парень, совсем. И мой Валерий небось ходит так же, щёлкает зубами. Такой голодный, а чего не ел, когда подала Кыча?
— Да так…
— Живём у большой дороги, люди с ружьями заходят часто, ты на неё не сердись.
Томмот с набитым ртом широко улыбнулся и махнул рукой: не стоит об этом!
«Кроткий характер у парня», — подумала Ааныс. И тут догадка её осенила:
— Голубчик, ты в Якутске чем занимался?
— Учился.
— Где?
— В учительском техникуме.
«Так и есть!» Ааныс прилегла на стол грудью, оглянулась на перегородку и шёпотом спросила:
— Кычу ты раньше знал?
— Знал. Вместе учились.
— А это… вы с нею дружили?
Поколебавшись, Томмот согласно кивнул головой.
— Но лучше об этом молчать. Узнает отец, этот Угрюмов, ваш русский зятёк, станут сводить счёты…
— Да какой же он зять? Не зять совсем…
— Как? А вино пили…
— А вот так, — Ааныс не стала объяснять. — Он не зять совсем.
— Как знать! Я же видел, Кыча целовалась с ним! А на меня вот смотрит хуже, чем на собаку…
— Не говори так, голубчик… У девушки сердце лежит к тебе, вот она и упрямится. Кто знает, чем кончится эта смута. Вы молоды…
— Не стоит гадать! Что до меня, не верится, что доживу до тех дней.
— Грех так говорить! — и вдруг захлопотала опять: — Пора ставить варево на ужин. Суонда, оживи-ка огонь!
Нескладный большой человек, на которого давеча наткнулся Томмот у порога, нехотя поднялся с кровати, куда он только было улёгся, зайдя снаружи, разгрёб угли в камельке и подложил дров.
— Голубчик, разруби-ка мне эту кость, — попросила хозяйка, заправляя котёл мясом. — Топор лежит в запечье.
Томмот с охотой принялся было за дело, как вдруг из-за перегородки выскочила Кыча, схватила с крюка возле дверей шубу и шапку Томмота и бросила ему в лицо:
— Пусть проваливает! Уже «голубчиком» сделался! Обманщик! Бандит!
Томмот опешил, но стал послушно одеваться. А Кыча не находила себе места; лицо её пылало, руки дрожали. Увидев ружьё, она схватила его и попыталась взвести курок.
— Спятила, девка! — Мать вырвала у неё ружьё и передала Томмоту. — Не дури, тебе говорят!
Но Кычу уже трудно было остановить.
— Тогда ты стреляй! Нам двоим на этой земле не ужиться! Стреляй, бандит!
Услышав такое, Суонда проворней соболя вскочил с кровати и встал между своей любимицей и парнем.
Томмот закинул ружьё за спину и направился к двери. Тогда, метнувшись к запечью, Кыча схватила топор.
Томмот выскочил вон. Сзади хлопнула дверь. В сенях он прислушался: в доме ещё гомонили. Вот так в переплёт он попал! Видать, при Кыче вход в этот дом ему уже заказан. Ладно, нет худа без добра — он теперь поедет в Сасыл Сысы, нельзя упускать удобный момент: едва ли его ещё раз выпустят из слободы одного, без соглядатая! Валерий, пожалуй, и в этот раз не отпустил бы, не опохмелись он с утра со своей бабёнкой. Да, за отлучку из слободы и особенно вот за эту поездку в сторону Сасыл Сысы не похвалил бы его Ойуров. Расставаясь, он не раз говорил ему: «Избегай места боёв. Нам не нужно твоё ратное геройство. Есть на то другие люди. Нам нужны твои глаза и уши. Ты должен быть в живых. Твоя главная задача: вызнать, куда собираются ударить белые, места и время их засад».
Но Томмот ничего не мог сделать с собой.
Сасыл Сысы… Сколько уже героев полегло на этом маленьком аласе! Пятачок, стиснутый со всех сторон белыми… И ничем нельзя помочь им в их отчаянном положении. Что Томмот сделает, если попадёт туда нынче? Посмотрит — только и всего…
Он вывел коня на большую дорогу и направил его в сторону Сасыл Сысы.
О, Кыча! Он мысленно вернулся в дом, из которого только что был выпровожен ею. Каким гневом сверкали твои глаза! Бандит, говоришь. Но, к несчастью, пока должен им оставаться. А ты храбрая, Кыча. К ружью бросилась, за топор схватилась… Если бы ребята из Якутска могли видеть тебя в эту минуту! Спасибо тебе, светлое солнышко! Спасибо за преданность нашей мечте, за то, что ты такая, какой я тебя знал всегда. Живи с сознанием своей правоты, а я вытерплю, снесу всю меру твоего презрения. Когда-нибудь я поклонюсь тебе, и ты меня не оттолкнёшь. Может быть, этот день и не далёк.
Стемнело. Стало пощипывать щёки: мороз к вечеру прижал, да вдобавок задул ветер-низовик. Держа вожжи под мышками, Томмот принялся завязывать шнурки наушников, и тут конь, фыркнув, вдруг отскочил вбок.
— Сат! — Томмот подстегнул коня, но тот остался недвижим.
Соскочив с саней, Томмот прошёл по глубокому снегу вперёд, к голове коня, чтобы завернуть его на дорогу, когда послышался близкий скрип санных полозьев, а вслед за тем смутными тенями выдвинулись тяжело нагруженные кони.