Страница 33 из 53
Когда Терехов постучался в дверь, она бросилась к нему, он обнял ее, отшвырнув чемодан. И они долго стояли молча, прижавшись друг к другу. Потом Андрей Николаевич предложил пойти посмотреть теплоход, выйти на палубу, в салон, поужинать в ресторане. Тася вышла в маленькое соседнее отделение каюты, переодеться.
- "Ты скоро, Тасенька? Я уже соскучился! - крикнул Андрей Николаевич. Я не могу так долго быть без тебя.
Она причесалась, вымыла лицо холодной водой.
- Какая ты красивая и молодая, - задумчиво сказал он. - Это невероятно.
Они пошли вдоль палубы. Тася чувствовала, что им смотрят вслед. Сейчас в довершение всего они встретят кого-нибудь знакомого - и что тогда?
- Я забыл папиросы в плаще, я сбегаю.
Терехов быстрыми шагами вернулся в каюту, а Тася остановилась возле лестницы, ведущей на капитанский мостик. На капитанском мостике стояли два похожих друг на друга мальчика. На лесенке внизу была прибита надпись: "Посторонним вход запрещен".
- А вы разве не посторонние? - с улыбкой спросила Тася: ей хотелось доставить мальчикам удовольствие.
- Мы не посторонние, - скрывая бешеную гордость, сдержанно ответили мальчики.
- А-а, - протянула Тася, - все понятно. Вы дети капитана.
Мальчики посмотрели на нее участливо, они понимали, что она завидует. Так же сочувственно посмотрели они и на Терехова, когда он подошел. Она услышала, как один из мальчиков сказал:
- Дяденька такой старый, а тетенька такая молодая-молодая.
Они прошли несколько шагов, и Терехов спросил:
- Ты слышала?
- Слышала. Глупости. Мальчишка не понимает ничего.
- Нет, понимает. Ты меня бросишь. Я знаю, я старый. Ты меня очень скоро бросишь. Найдешь себе молодого красивого моряка. На что я тебе?
"Если бы ты знал", - растерянно думала Тася, глядя ему в лицо.
К вечеру у Терехова началась мучительная, до черноты в глазах, мигрень. Он лег и заставил Тасю лечь, просил ее заснуть, сказав, что пирамидон ему в таких случаях не помогает и что он попытается заснуть, чтобы прошла головная боль. Она задремала, но, открыв глаза, увидела, что он не спит, лежит, закусив губы, с резко обозначенными морщинами на лбу и на щеках. Она вскочила, босиком, в ночной рубашке, нагнулась над ним.
- Не можешь заснуть?
- Спи, Тасенька, - ответил Терехов и погладил ее по руке, - спи, миленькая. У меня разболелась голова.
Тася разыскала в его чемодане анальгин, налила воды в стакан, подала ему.
- Прости меня, - прошептал он, закрывая глаза и сдвигая брови, - прости меня, я никуда не гожусь.
- Что ты говоришь! - воскликнула Тася, опускаясь рядом с ним на колени. - Спи, пожалуйста, сейчас тебе станет легче, сейчас все пройдет. Тебе уже лучше.
- Как мне стыдно, что ты не спишь из-за меня, - медленно проговорил он. - Доктор мой милый, не стой босыми ножками, ложись.
Он вздохнул.
- Ножки босые у тебя, ложись, - повторил он.
У Таси сжалось сердце. Она легла, натянула одеяло, но спать не могла. Скоро у нее заболела голова. Это случалось редко, и она подумала, что теперь, наверно, всегда она будет испытывать то же, что испытывает он.
- Потом она стала угадывать его мысли.
На следующий день за завтраком Андрей Николаевич ей сказал:
- Я хотел бы подарить тебе колечко.
- Я знаю какое, - улыбнулась Тася.
- Ну?
- Бирюзовое колечко?
- Кто ты? Ведьма?
- Ясное дело, ведьма, - прошептала она.
Путешествие продолжалось несколько дней. Но им казалось, что оно началось давным-давно, и они старались не думать, что скоро оно кончится.
- Странно, стоит мне проснуться, как ты тоже открываешь глаза. Отчего это? - спрашивал Андрей Николаевич.
- Потому что я люблю тебя, - отвечала Тася.
- А я тебя. Но что это за чудо: когда б я ни проснулся, ты открываешь глаза. И глаза совершенно чистые, ясные, прозрачные, как будто и не спала. Птица моя родная. Как бы хорошо, если б сломался винт. Что-нибудь бы сломалось, и мы бы с тобой так плыли и плыли, - повторял Андрей Николаевич. - Плыли бы и плыли.
В другой раз он сказал:
- Я бы хотел за борт вниз головой.
Только раз он сказал:
- Имей в виду, что я все понимаю. Все абсолютно. И как тебе трудно, и то, что ты молчишь. Но, честное слово, жизнь человеческая достаточно тяжела и печальна - стоит ли нам самим делать ее еще сложнее и печальнее? Не надо ни о чем горевать. Спасибо тебе за твое молчание и за твою веселость. За твою молодость. Ты счастье, которого я не заслужил. Как это в стихах? "И может быть - на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной". Вот ты мне блеснула и светишь мне. И, пожалуйста, никогда не думай, что я чего-нибудь не замечаю, чего-нибудь не вижу. Я все вижу, все замечаю и за все благодарен тебе.
Вот и все, что было сказано между ними об их отношениях. Правда, гораздо больше пушкинских строк Андрей Николаевич любил повторять строки шекспировского сонета: "Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть".
Та бесшабашность, с какою он исповедовал свое отношение к жизни, обескураживала Тасю.
"Пусть все будет хорошо", - повторял он. Или: "Все будет очень хорошо", - и Тася повторяла эти слова за ним, как заклинание.
Смуглое лицо Андрея Николаевича было всегда веселым. Он как будто владел тайной хорошего настроения, хотя можно было не-сомневаться, что неприятностей и трудностей у него хватало. "Так и надо, так и я буду. И все будет хорошо, - продолжала повторять Тася. - Только бы папа был здоров".
Но иногда заклинание неожиданно теряло силу. И тогда ей казалось, что у нее не хватит сил так жить.
Когда до Москвы оставалось несколько часов, она заплакала. Это произошло в ресторане за завтраком. Слезы капали на платье, на загорелые руки, на скатерть, в тарелку на котлету. Она с ожесточением жевала жареную картошку.
Андрей Николаевич улыбался.
- Ревут и не теряют при этом аппетита. Сколько тебе лет? Ты не знаешь? Перестань, Тасенька, нам же было так хорошо вместе. Ты моя умница, самая красивая, самая веселая. Улыбнись скорей. Я не могу видеть твоих слез. Не плачь никогда. Мы с тобой не расстаемся, я еще долго буду в Москве, потом уеду и почти сразу снова приеду.
Андрей Николаевич допустил незначительную ложь. Но он считал, что ложь - средство полезное и необходимое в человеческом общежитии. Он даже Тасе сказал, что ему придется иногда лгать. "Для твоего же спокойствия. Только тогда, когда тебе от этого лучше. И ни в каких других случаях. Пойми это". Понять это было невозможно, но пришлось улыбнуться.
Успокаивая Тасю, Андрей Николаевич сказал, что пробудет в Москве долго, на самом же деле он не мог оставаться больше трех дней. И в эти три дня он будет занят бешено. Когда попадаешь в Госплан, всегда оказывается куча вопросов, которые надо решить, оттуда быстро не вырвешься. Министерство расформировали. Старый хозяин уходит, его немного жаль. Завод был в министерстве на хорошем счету, а для самого Терехова были открыты все двери. Он улыбался, вспоминая перемещения многих своих приятелей и знакомых, волнения их жен, которым не хотелось покидать столицу, оставлять уютные квартиры. Сам Терехов когда-то распрощался с Москвой легко и решительно. Он любил город и столичную жизнь, но считал, что "лучше быть первым в деревне...", а кроме того, стремился к живому делу. Скромное место в Москве не устраивало его. Он считал, что здоровый мужчина в расцвете лет не должен просиживать штаны в кабинете, даже если кабинет большой и красивый, а кресло мягкое и удобное.
Он улыбался, думая об одном своем приятеле, веселом толстяке, несостоявшемся оперном певце, ныне начальнике управления, о другом замминистра. Оба попали в совнархоз, который стал теперь полновластным хозяином над его, Терехова, заводом. Что ж, он ничего не имел против, они всегда работали дружно и теперь работают дружно. Скоро отстроят комфортабельный дом, куда переедут все новые работники совнархоза и где не будут уж так сильно тосковать по своим московским квартирам. Черт возьми, старость, люди привыкают к насиженному месту. Раньше, когда были молодые, ничего не надо было. Ни о какой мебели не помышляли - кровать и стол, а теперь вон кафелем на кухне стали интересоваться. Без кафеля кухня уже не нравится.