Страница 6 из 7
Вначале легкие победы поднимали его нестойкую, юношескую самооценку. Потом забавляли, наполняя жизнь интригой и чувственной игрой. А потом смертельно надоели. Какое-то время Герман еще крутил романы, встречаясь с женщинами, которых не любил, но старался не обижать и расставаться всегда красиво. Хотя с каждым новым сюжетом делать это становилось все сложнее. С возрастом женщины становились все привязчивей и претенциозней. Поэтому с каждым последующим романом всё труднее получалось, как в юности, бросить на ходу, поднимаясь со взмокшей постели: «Милая, ты была великолепна! Я тебе непременно позвоню!» И исчезнуть надолго. А лучше – навсегда.
И, если этот прием безотказно срабатывал с молоденькими неопытными девочками, то, взрослея, они уже не верили в беглое: «Позвоню!» и торопились уточнить, когда именно прозвучит этот самый звонок, в какой день и час. Самые смелые и предприимчивые выспрашивали, а то и требовали, номер телефона, по которому доставали Германа с невероятным упорством. После очередного разрыва ему приходилось какое-то время жить у родителей, потому что в подъезде Юлиного дома устраивались бесконечные засады, подсовывались под двери письма, обильно омытые слезами и перепачканные губной помадой. Со временем он и вовсе перестал там бывать.
Герман не был ни зол, ни циничен. Ему действительно было смертельно жаль всех этих безнадежно влюбленных в него женщин. Но он шел по жизни, превращая её в праздник, который понимал и ощущал по-своему. Ему необходимы были новые лица, смена декораций и чувств. Вихреподобная светская суета, приемы, фуршеты и рауты, на которые его приглашали и зазывали, чтобы потом преподнести как главное событие в программе вечера. Потому что он был красив, умен и талантлив, а главное – искренен, что в богемных кругах, насквозь пропитанных фальшью и завистью, случалось крайне редко, отчего и ценилось дорого. Герман с удовольствием нырял в эти богемные водовороты: посещал, улыбался, флиртовал и играл музыку, сводившую женщин с ума. Потому что больше всего на свете он боялся одиночества и скуки, которые пожирали его изнутри, словно ржавчина, оставляя после себя пустоты, которые уже ничем заполнить было нельзя.
Даже тоску, которая накатывала на него вечерами, заставляя браться за саксофон и играть, он благословлял с благодарностью. Потому что, рождая музыку, от которой стыло сердце, Герман заполнял ею пустынность своего осиротевшего сердца.
Никто из его друзей и близких не догадывался о том, чем жила и спасалась его душа. Молодой, красивый как бог, музыкант всегда был внешне благополучен, легок в общении и обожаем.
Уже с последнего курса консерватории его стали приглашать в самые известные коллективы города, на самые престижные сцены. С благословения ректора и при его же поддержке вскоре состоялся сольный концерт, после которого к Герману пришел настоящий успех.
А после двухгодичных гастролей по Европе, вернувшись домой, Герман совершенно неожиданно объявил всем о своем решении жениться. Его избранницей стала странная рыжеволосая девушка, похожая на подростка, с которой он случайно познакомился в аэропорту.
Неожиданность и стремительность выбора поразила не только окружение Германа, но и его самого, так и не сумевшего объяснить, почему тогда в забитом людьми аэропорту он выделил из толпы её, тихую и неприметную.
Несколько часов группа артистов томилась в ожидании задержанного рейса. Отобедав в ресторане и наскучавшись в VIP-апартаментах, Герман нервно прохаживался по залу ожидания, поражая и раздражая скопившихся в нем уставших пассажиров своим длинным стильным пальто и галстуком-бабочкой.
В дальнем углу освоила территорию и шумно прижилась беззаботная стайка туристов с рюкзаками, палатками и гитарами. Приближаясь к ним, Герман жадно ловил лихой бродяжий дух, витающий над загорелыми небритыми лицами парней, угловатыми девичьими силуэтами, и понял, что завидует. Чему? Ответ не находился. Тогда Герман остановился поодаль, слушая незатейливые гитарные переборы и наблюдая за маленькой смуглой девчонкой, сидевшей на огромном рюкзаке в нелепой выцветшей панаме. Она что-то оживленно говорила своим спутникам, забавно хлопая рыжеватыми ресницами, никогда не знавшими косметики, и заливисто смеялась, разбрызгивая вокруг себя светлую нечаянную радость.
Герман долго рассматривал сидящих в кругу туристов, каждый раз цепляясь взглядом за эту незрелую девичью некрасивость. Жадно ловил её голос и смех, окуная пустую душу в её источник, ликующий и чистый. Что-то стало меняться глубоко внутри, заполняя все смыслом и содержанием, давно и безнадежно утерянным.
Диспетчер объявила посадку на его рейс. К Герману уже неслась сопровождающая группы, призывно и нервно махая рукой, когда он рванулся в угол зала, роняя по дороге чьи-то сумки и чемоданы, перешагивая через баулы и хныкающих детей. Стремительно подошел к рыжеволосой девчонке, завис над ней и, протягивая визитку, сказал почему-то срывающимся от волнения голосом: «Меня зовут Герман. Позвоните мне, пожалуйста, вот по этому номеру после 25 числа. Непременно позвоните!» Вся женская половина компании с завистью и восторгом следила за неловкими движениями подруги, прячущей визитку в карманчик выгоревшей клетчатой рубашки.
Самолет Германа давно летел в небе, а немая сцена недоумения все еще висела в душном зале ожидания…
– Зачем тебе эта туристка? Мальчик мой, это же мезальянс! – в отчаянии вскидывала к небу тонкие, ухоженные руки мама после того, как он привел в дом перепуганную смуглую девчонку в шортах и стоптанных босоножках, объявив родителям, что женится.
– Я бесконечно дорожу твоим мнением, мама… Но прости, это не обсуждается.
Впервые в жизни мать уловила в голосе сына незнакомые нотки, от которых ей стало не по себе. С горечью сожалея о том, что сын вырос, Генриетта Михайловна достойно приняла потерю своего права влиять на его решения, вздохнула и пошла на кухню за корвалолом.
Почти три месяца Герман с завидным упорством отбивался от друзей и знакомых, пытающихся отговорить его от «скоропостижной» женитьбы. Никто не мог понять, что нашел этот элитный музыкант, влюблявший в себя лучших женщин, крутивший романы с фееричными итальянками и утонченными француженками, в этой бессловесной и бестелесной серой мышке. Потом сдались и успокоились, а после свадьбы полюбили и его молодую жену, и дом, невероятно гостеприимный и уютный благодаря стараниям его милой и умелой хозяйки.
Молодожены поселились в просторной двухкомнатной квартире, щедро предоставленной начинающему, но уже известному музыканту мэрией в качестве свадебного подарка. О том, что глава городской администрации в далеком прошлом был страстным поклонником Генриетты Михайловны, история вежливо умолчала.
С неожиданным для себя удовольствием Герман принялся вместе с женой обживать квартирное пространство, в котором удивительно переплеталось, сочетая несочетаемое, его эстетство и её незатейливая простота. От всего, к чему прикасалась её рука, веяло таким умиротворением и смыслом, превращая неглавное в главное, что, казалось, без этого в жизни Герману уже никак не обойтись.
Дом обрастал мелочами, наполняя все значимостью и традициями, к которым молодые супруги относились с вдохновением и трепетом. Стали привычными воскресные обеды с затяжным застольем, пирожками и разносолами в кругу друзей, диаметр которого постоянно увеличивался. Поэтому очень скоро в гости к Ростоцким стали ходить со своими «посадочными местами». Со временем весь балкон был завален всевозможными табуретками, раскладными стульями, шезлонгами и даже плетеным креслом-качалкой. Последнее приобретение было безоговорочно облюбовано Генриеттой Михайловной, обожавшей эти воскресные посиделки и свою невестку Алинку, чьему появлению она когда-то так категорически сопротивлялась.
Молодая провинциальная девочка с бесхитростными глазами навсегда покорила сердце претенциозной столичной свекрови своей самозабвенной любовью к её единственному сыну, самыми банальными пирожками, а еще – сказочным вишневым вареньем, которых сама Генриетта Михайловна никогда ни печь, ни варить не умела.