Страница 3 из 93
Там, в этом госпитале, она и повстречала его.
Это был один из раненых в палате, где ей пришлось работать.
У него были красивые черты лица, но наружность не сыграла здесь роли конечно, нет! Она полюбила его за то, что он приехал оттуда - с фронта, из этих бесконечных битв. Белый офицер, конечно, должен быть героем - как иначе! А если притом у него те черты, которыми наделяет героя воображение девушки, то, даже уверяя себя, что наружность никогда ничего не значит, возможно ли остаться совсем равнодушной, совсем холодной и не связывать с этим человеком затаенных дум? А где конец думам и начало мечтам? Где конец мечтам и начало надеждам?
Сыграло роль и то, что, работая в госпитале впервые, она вся отдалась чувству жалости и заботы, и ни за кого из раненых ей не пришлось переболеть душой так, как именно за этого офицера. Ее восхищала его выдержка - ни разу он не вскрикнул, не позвал на помощь, не упрекнул в неосторожности...
Быть может, в жизни это был самый банальный и пустой человек, но Елочке хотелось верить, что, обладая такой волей и мужеством, он прекрасен и в остальном.
Как он появился? В один из первых же дней, когда она еще не столько работала, сколько ходила позади более опытных сестер, присматриваясь к их работе. Она уже собиралась из госпиталя домой, но в дверях должна была посторониться, чтобы пропустить носилки с вновь доставленными раненым. Взглянув на носилки, Елочка увидела закинутую назад голову и красивые черты еще совсем молодого лица с закрытыми глазами. Напугала ли Елочку неподвижность и бледность, была ли случайно особенно изящна поза офицера и недвижно висевшая тонкая рука, или два Георгиевских креста на его груди и "мертвая голова" - знак "роты смерти" на рукаве шинели рядом с траурной черной перевязью зажгли романтичное воображение недавней смолянки, но она невольно проводила носилки взглядом.
Когда к ночи она снова пришла в госпиталь на свое первое самостоятельное дежурство, уходившая сестра, передавая ей дежурство, сказала:
- В палате новый раненый, очень слаб от потери крови. Велено следить за пульсом; в случае, если начнет падать, впрысните камфору. Вот посмотрите историю болезни и тетрадь назначений.
Елочка испуганно вскрикнула:
- Камфору? А если я не сумею? Я боюсь!
- Да ведь я вам показывала.
- Все-таки страшно. Я не привыкла.
Сестра успокоила ее - в соседней палате опытная дежурная, которая не откажется помочь.
Елочка уселась за маленьким столиком в слабо освещенной палате. Все было тихо; раненые спали или лежали в забытьи. Сколько раз, еще в институте, ее экзальтированное воображение рисовало такую минуту! Мечта начинала сбываться. Она в госпитале, в белой косынке с крестом; сейчас ее позовет кто-нибудь из тех храбрецов, которые не отказались еще от усилий спасти Родину. И она, наконец, с ними! "Я отдам все мои силы, я постараюсь сделать все, что только могу!" - шептали ее губы, и опять на ум приходили подвиги сестер в Севастополе и на Балканах.
Через несколько минут, однако, эти мысли поглотило уже знакомое ей волнение, происходи-вшее от сознания собственной неопытности - это волнение расходилось по ней мутными волнами, щемило в груди и вызывало чувство, похожее на тошноту. Что, если как раз у того или другого раненого начнет падать пульс, а она упустит минуту? Что, если она начнет впрыскивать камфору и сломает иглу? Или кто-нибудь сорвет перевязку, а она не сумеет поправить? Она взяла пачку "историй болезни" и нашла между ними ту, на которую указала сестра. Там в обычных бесстрастных выражениях стояло: "Рана осколком в левый бок в область десятого ребра, рваные края, ребро раздроблено, кровоизлияние в плевру!.."
Она перескочила дальше: "Оскольчатое ранение левого виска... расширение зрачков от сотрясения мозга, доставлен в бессознательном состоянии..." Она захлопнула папку и вскочила. - Господи, как страшно! А еще уверяли, что палата легкая, не полостная. - И на цыпочках побежала между постелями.
Это был офицер из "роты смерти", которого она видела утром. Елочка остановилась в нерешительности. "Он, может быть, только что заснул..." думала она, но в эту минуту он переменил положение головы на подушке, и она отважилась взять его руку, хотя ей было очень странно позволить себе такой жест по отношению к чужому мужчине. "Раз, два, три..." - считала она и чувствовала, что сама не понимает того, что у нее получается. Отыскав испуган-ными глазами минутную стрелку на своих часиках, она старалась вымерить частоту пульса, но этой ей не удавалось.
Раненый пробормотал что-то. Елочка взглянула ему в лицо, но глаза его были по-прежнему закрыты. "Бредит", - подумала она и уже хотела отойти, но он отчетливо проговорил:
- Приказ отступать... разбиты... Россия погибла!
Елочка застыла на месте. "Да! Погибла! А те, кто готовы гибнуть за нее, даже в бреду говорят о ней!", - подумала она, чувствуя, что слезы поднимаются к ее горлу.
Тяжело далась эта первая ночь в палате! Боясь упустить минуту оказать вовремя помощь, она всю ночь перебегала от постели к постели, все дрожа от волнения, и каждые пять минут возвращалась к запомнившемуся ей раненому, прислушиваясь к его дыханию и замирая от страха, что придется браться за шприц.
Он все же продолжал метаться и говорить что-то бессвязное. Только утром пришел в себя. Подойдя к его постели, она увидела, что он шарит рукой по столу, отыскивая стакан с водой.
- Сестрица, который это день, что я здесь? - спросил он.
Она поднесла к его груди стакан и приподняла ему голову.
- Вас привезли вчера утром. Как вы себя чувствуете? Ваша рана, наверное, болит очень?
Она еще не знала, что такие вопросы в госпитале не приняты.
- Нет, благодарю. Почти не болит, когда не двигаюсь, - как-то странно равнодушно ответил он и более не продолжал разговора.
В следующее дежурство она пришла в палату утром и должна была дежурить до вечера. У дверей палаты стоял солдат на костылях.
- Сестрица, явите Божескую милость! - начал он.
Елочка обернулась, готовая выслушать. На нее смотрело солдатское бородатое лицо - простое, открытое, мужественное.