Страница 22 из 93
- Как вы поздно возвращаетесь? С кем-нибудь разговорились? - спросила Елочка не без стародевического ехидства.
- Юлия Ивановна назначила меня аккомпанировать в "Патетическом трио" Глинки; надо было договориться с виолончелистом и скрипачом, - ответила Ася.
- Как живете, Ася? - холодно бросила Елочка.
- У нас несчастье - дядя Сережа выслан по этапу в Сибирь, - печально ответила девушка.
- Выслан? За что? - и тут же Елочка осознала глупость этого вопроса.
- Да разве станут объяснять? За то, что дворянин, за то, что офицер! Принесли повестку вчера в одиннадцать вечера, а сегодня в два часа дядя должен быть уже на вокзале. Куда-то в Красноярский край.
- А как же... На что же вы теперь жить будете?
- Не знаю... Продавать вещи будем... я попробую давать уроки... Не это страшно... Разлука с дядей Сережей для бабушки большое горе, и потом еще неизвестно, в каких условиях он там будет.
Голос Аси дрогнул. Елочка, не двигаясь, смотрела на Асю, и ей странно было, как она могла отречься от дружбы с этой девушкой. Они стояли в эту минуту перед репродуктором (передава-ли "Пиковую даму"), и Елочке казалось, что звучавшие, несколько искаженные, темы рока, соединяющего Германа и старуху, звучат как рок, соединяющий ее и Асю.
- Дядя Сережа такой талантливый человек... - продолжала горестно лепетать Ася, - у него такие чудесные романсы... Он столько читал... Неужели он будет грузить дрова или разметать снег с ворами и разбойниками? Без симфонического оркестра и без книг он затоскует и не вынесет такой жизни... У нас в семье гибнут все, все! Один за другим! Я дома не плачу, совсем не плачу! - словно оправдываясь, прибавила она.
Eлочка обняла ее.
- Царство тьмы! - сказала она и замолчала, так как по пустынному в этот час переулку прошла какая-то фигура. - Царство тьмы! - повторила она, когда фигура удалилась. - Они губят все лучшее, как светлое! К сожалению, еще не все осознали, что за ними безусловно стоит темнота, что их вожди ее адепты. Им надо убить, понимаете ли, убить Россию, и в частности поразить ее мозг, русскую мысль, русское сознание. Для этого они губят носителей этого сознания. Ваше горе - горе России.
Ася подняла на нее изумленные глаза.
- Видели вы гравюру в Эрмитаже? - продолжала с увлечением Елочка. Прекрасная девушка лежит, раненная, на спине, раскинув руки, а вокруг собираются хищные птицы, чтобы терзать ее, и подпись: "Belle France"*. Вот так лежит теперь наша Россия, смертельно раненная в мозг и в сердце!
* Прекрасная Франция (франц.)
- Да, да, это так! - прошептала Ася. Рука об руку они пошли медленно по направлению к Литейному.
- Если бы вы знали, как у нас грустно в доме, - опять начала Ася. - А тут еще борзая умирает и стонет человеческим голосом. Вот уже третью ночь она плачет, а я стою над ней, а чем помочь - не знаю!
- Позвольте! Ведь ей же можно впрыснуть морфий, нельзя же вам не спать, - воскликнула Елочка.
Ася тотчас насторожилась.
- Морфий? Это яд?
- Нет - болеутоляющее и одновременно снотворное. Я могу забежать и впрыснуть ей.
- А вы разве умеете?
Елочка усмехнулась.
- Боже мой! Как же не умею! Ведь я сестра милосердия еще со времени Белой армии... в Крыму.
Ася взглянула на нее с новым восхищением:
- А я тогда была еще девочкой и играла в куклы, и Леля, моя кузина, тоже!
Уговорились, что Елочка придет через час сделать впрыскивание собаке. Ася дала адрес и, прощаясь, спросила:
- Скажите... мне показалось или в самом деле вы холодны были со мной в первую минуту?
Елочка невольно подивилась ее чуткости.
- Да... была минута. Забудьте. Я одинока и дорожу каждой привязанностью.
В десять вечера с волнением Елочка нажимала на кнопку звонка. Отворили Ася и Леля вместе. Ася тотчас представила Лелю, говоря: "Моя двоюродная сестра". Это заставило Елочку зорко взглянуть на Лелю, так же зорко она оглянула комнату, в которую ее ввели: нужда придавала особенное благородство былой роскоши. Пожилая француженка, сидевшая за починкой белья около изящного столика под лампой с абажуром, переделанным из страусового веера, как бы дополняла интерьер. Елочка улыбнулась от удовольствия, услышав ее изящный парижский выговор.
Елочке показалось, что горе этой семьи невидимым отпечатком лежит на каждой вещи, сквозит во множестве незаметных деталей. В том, что Ася понизила голос почти до шепота, спрашивая мадам, можно ли войти к бабушке, присутствовало то же горе. И даже в том, что в комнате было немного холодно и Леля, зябко передернув плечиками, подула себе на маленькие руки, было что-то от того же.
Леля тоже подходила под мерку "похоже" - изящная блондиночка с пышными вьющимися волосами; черты ее по-своему повторяли черты Аси, но капризная линия губ и прикрытый челкой лоб, который у Аси был таким высоким и ясным, сильно отличали Лелю. На щеке улыбалась хорошенькая темная родинка. По всему было видно, что в семье этой Леля занимает свое уютное место и кровно с ней связана. Француженка называла ее, как и Асю, chеre petite*. Постучали к Наталье Павловне, и Елочкой опять овладело беспокойство.
* Милой деточкой (франц.)
Комната Натальи Павловны еще больше хранила старый дух: мебель красного дерева, божница с серебряными образами, из которых некоторые были византийского письма, несколько изящных предметов датского фарфора, а главное - большое количество миниатюрных фотографий в овальных рамках, заполнявших всю стенку над письменным столом; большинство этих фотографий изображали людей в мундирах лучших гвардейских полков. Самая старая дама, державшаяся еще очень прямо, с красивыми, несколько заострившимися чертами лица и короной серебряных волос, оживляли собой эту иллюстрацию прошлого семьи. От Натальи Павловны веяло незаурядным самообладанием и чувствовалась аристократическая замкнутость. Говоря, она слегка грассировала - привычка, которая сохранилась у многих дам ее поколения и шла от постоянного употребления французского языка.
Представляя Елочку, Ася непременно упомянула, что та была сестрой милосердия у Врангеля. Наталья Павловна пожала ей руку и сказала, указывая на Асю и Лелю:
- Там, в Крыму, погибли отцы вот этих девочек.