Страница 44 из 55
Наконец толстопалый поднял взгляд.
- Коммунист? - спросил он.
- Нет, я не коммунист...
Между тем появился и знакомый старик-переводчик. Толстопалый подозвал его и протянул бумагу. Переводчик пробежал ее глазами и покачал головой.
Немец стал допрашивать меня через переводчика.
Первый вопрос был, что называется, "в лоб".
- Вы там у себя, в России, тоже кидали в людей кусками хлеба?
- Ну, - торопил меня переводчик, - отвешайте!
Я напряженно обдумывал ответ.
- Тому, кто трудится, хлеб у нас подносят с уважением и почетом, начал я. - Но чтобы под ноги его бросать - никогда! А фрау Якоб вместо того, чтобы дать хлеб в руки, кинула его мне в ноги. Она превратила хлеб в камень, которым бросают во врага. Камень у нас не едят, а возвращают хозяину обратно...
Толстопалый немец выслушал переводчика.
- Понятно, - сказал он и забарабанил пальцами по столу. Может быть, он думал о том, к какому наказанию прибегнуть. В качестве первого наказания для "провинившихся" немцы применяли порку плетьми. Я ожидал того же.
Вдруг кто-то открыл дверь и вошел в штаб. Толстопалый вскочил и поднес руку к козырьку. Я подумал, что вошедший - либо комендант, либо офицер еще более высокого ранга. Однако к столу подошел пожилой и румяный немец в штатском.
- Хайль Гитлер! - произнес он, вскидывая правую руку.
- Хайль! - ответил толстопалый.
Эти приветствия отозвались во мне как смертный приговор.
Толстопалый принялся что-то рассказывать вошедшему, то и дело указывая на меня, и прочел вслух бумажку, знакомящую с моим "преступлением".
Но немца в штатском это почему-то не удивило. Мне показалось даже, что он побранил фрау Якоб. Потом он посмотрел на меня - на рост, на сложение.
- Гут, - сказал он и стал что-то объяснять толстопалому.
Потом они смолкли. Толстопалый объявил мне через переводчика свой приговор.
- На основании законов империи военного времени для военнопленных вас за совершенное преступление следует заключить в тюрьму. Вы сами понимаете, что простить вас невозможно. Вы кинули в немку хлебом... - Тут он сделал паузу и собрал бумаги в папку. Потом, опершись о стол, взглянул на меня в упор.
Мысль о том, что сейчас меня замучают насмерть, уже терзала душу.
Толстопалый продолжал:
- Но мы, немцы, гуманны, мы защищаем человечество от коммунистов и только поэтому освобождаем вас от тяжкого наказания. Впредь вы будете находиться в лагере, а работать - в горах, на каменоломне. А это ваш шеф, - указал он на немца в штатском.
"Ну вот и в третий раз меня продали", - подумал я.
Убить меня еще не поздно. А пока им надо, чтобы я поработал на них побольше. Если же я протяну на тяжелой работе ноги, то фашистам от этого не будет ни жарко, ни холодно.
Толстопалый закончил свою речь и махнул рукой, как бы говоря: "Проваливай!"
Солдат повел меня по лагерю. Я торопливо озираюсь по сторонам, рассчитывая, что вот-вот покажется из барака Володя, и мы встретимся. Но его все не видно. Попадающиеся навстречу пленные мне севершенно не знакомы. Очевидно, сюда привезли новых.
Коменданта я узнал еще издали. Казалось, он стал еще длинней. Своей непомерно длинной и тонкой фигурой он напоминал призрак. Дать ему в руки косу - и его никто не назвал бы человеком. Комендант шел вдоль бараков, останавливаясь у каждой двери. Видимо, проверял замки.
Конвоир отпер замок, приотворил дверь и втолкнул меня в барак. Здесь были русские военнопленные.
- Здравствуйте, ребята.
- Здорово, браток, - ответил кто-то.
Глазами я искал Володю, но не находил его. Возможно, он в другом бараке. Ко мне уже сходились военнопленные и усаживались кругом. Они ждали новостей.
Я долго рассказывал обо всем, что видел, стараясь не пропустить ничего.
Настала ночь. А разговорам все не было конца. Люди истосковались по вестям из мира. Они наперебой засыпают меня вопросами и слушают, затаив дыхание.
Однако желание скорее разузнать о судьбе Володи не давало мне покоя. Я не вытерпел.
- Товарищи, постойте-ка, у меня был друг, Жарков Владимир...
- Жарков Владимир? - переспросил кто-то.
- Художник? Молоденький такой, красивый...
- Да, да, он самый, художник! - закричал я. "Значит, он жив, его знают", - я вскочил с койки, готовый сейчас же броситься к другу, обнять его.
Но все как-то странно смолкли. И лишь немного спустя кто-то проговорил:
- Да, хороший был парень, - и замолчал, как бы о чем-то глубоко задумавшись.
- Нет уже Володи, - сказал другой.
- Как нет? Где он? - вскричал я.
- Умер. Пять дней как похоронили. Чахотка у него была...
...Словно неожиданная зарница вспыхнула у меня перед глазами, разорвав тьму барака, и в ее вспышке мне представился на мгновенье Володя - черные кудри обрамляют мраморно белое лицо с закрытыми глазами... Таким образ друга запечатлелся во мне в минуты нашей последней встречи.
- Прощай, прощай, Володя, - прошептал я. - Видно, не суждено было тебе вернуться на ромашковые луга...
ФАРАОНЫ ДВАДЦАТОГО СТОЛЕТИЯ
Рано утром нас повели на работу.
По дороге я оглянулся назад, но хвоста колонны не было видно. Никто не разговаривал. Головы опущены, тяжело волочатся по земле ноги.
- Рабы, рабы... - подумал бы любой, увидев нас со стороны.
Но это лишь казалось так.
Тот, кто сумел бы заглянуть в наши сердца и понять, сколько в них скопилось ненависти, воскликнул бы в невольном изумлении: "Смотри, в груди у этих людей расплавится и металл!"
Нет, мы не забудем ни одного дня, проведенного в неволе. Все, что здесь пережито, навсегда запечатлелось в нашей памяти. Мы еще поднимем головы...
Мы шли вниз, огибая гору, и вскоре добрались до каменоломни. Это большое глубокое ущелье среди голых каменистых утесов. Сверху мы, наверно, кажемся маленькими, точно муравьи. Прямо над нашими головами нависли огромные глыбы. Они чем-то напоминают тигров, прижавшихся к земле, чтобы прыгнуть на добычу.
Уже осень. Дни стоят прохладные. Из надвигающихся туч то и дело принимается моросить дождь. Мы дрогнем в износившейся тонкой одежде.
Вместе с нами в каменоломню привели и польских военнопленных. Мы были дружны с ними и при каждом удобном случае сходились хоть на минутку, чтобы поговорить о новостях с фронта и поделиться куревом, если оно было. Немцам наша дружба не нравилась, и они старались не допускать таких встреч.