Страница 30 из 55
Немцы вызвали из строя всех, кто умел стричь. Парикмахеры объявились сразу, и через несколько минут они уже стригли и брили всех подряд. Лагерь оживился. Нас охватило предчувствие какой-то крупной перемены.
- Это недаром, ребята, делается, - сказал один. - Видать, наши немцам ноту закатили.
- А может, война кончилась? - вставил другой.
- Ну, вряд ли, - возразил третий. - Скорее это наши фашистов уму-разуму учат...
- Да, это, пожалуй, верней, - поддержал его Володя, поглядывая на меня.
Я уже пострижен и побрит. Странным, наверно, кажусь я моему другу. Многие "старикашки" после бритья оказались молодыми парнями. За каких-нибудь два часа лагерь "помолодел". А похудели-то мы как!
Постриженных и побритых нас снова выстроили и приказали снять рубахи. Комендант с группой эсэсовцев стал обходить ряды. Они тщательно осматривали нас, задерживаясь возле каждого. Если чья-нибудь голова казалась им недостаточно тщательно остриженной, они тут же подпаливали оставшиеся волосы зажигалками и громко хохотали. А комендант, тыча пленному в лоб, повторял:
- Русски никс культуриш!
После "осмотра" нас привели к длинному каменному бараку в конце лагерного двора и, отсчитывая по пятеркам, стали пропускать внутрь. Войдя, мы услышали приказ сбросить с себя всю одежду, потом отворилась другая дверь. Тут мы увидели, какой бывает немецкая баня. В ней было холодно и, к нашему удивлению, не оказалось ни тазов, ни шаек и вообще никакой посуды. Не было здесь и душевых установок.
Один из немцев снял висевший на стене брандспойт, другой открыл два крана, и в нас ударила струя ледяной воды. Многих посшибало с ног. Эсэсовец расхаживал с брандспойтом, гоняя пленных по полу силой напора воды. Тощие, как щепки, тела беспомощно перекатывались и скользили по каменным плитам.
Через противоположную дверь нас выпустили в следующую комнату.
Там мы увидели сложенные штабелем на полу деревянные башмаки. В стороне лежали кучи разноцветных сюртуков и брюк.
- Значит, в "европейскую форму" будут переодевать, - проговорили рядом со мной.
Каждый из нас получил по паре деревянных башмаков, сюртук, брюки и что-то вроде берета.
Переодевшись, мы едва узнавали друг друга. Можете представить сами, на кого мы стали похожи: на ногах красовались деревянные башмаки, на плечах - грязновато-синие сюртуки без воротников, с огромными пуговицами на рукавах и глубоким разрезом сзади. Такую форму когда-то носили голландские солдаты. Картину дополняли ярко-зеленые брюки, узенькие внизу, зато сзади свисавшие широким мешком. Дали нам еще французские береты черного цвета.
- Не одежда, а какой-то "интернационал", - раздался голос Володи. Я уже думал, что потерял его, но оказалось, что именно он стоит рядом.
- Это ты? - обрадовался я.
- А это ты? - спросил он, удивленно округляя глаза. Осмотрев меня с ног до головы, он расхохотался. Но и я, глядя на него, не удержался от смеха. В новой "форме" Володя смахивал на циркового клоуна.
До сих пор мы ходили в своей красноармейской форме. По ней мы прежде всего и отличались от других. Увидев нас, любой мог сказать: "Вот русские". И мы гордились этим, с удовольствием ощущая себя чужими в этой постылой стране.
А кто мы теперь? Кто узнает в нас советских людей по этой разношерстной одежде!
Нет, не хотелось терять свой привычный облик и превращаться неведомо в кого. Правда, наша форма истрепалась в клочья. Но она была наша, она была последней памятью о родине. В этих гимнастерках мы шли сквозь пожар войны. Они хранили на себе следы соленого пота и порохового дыма. Как много значили для нас одни пуговицы со звездочками! И вот мы лишались всего этого. То были тяжелые для солдат минуты.
Самым нелепым и унизительным в новом "обмундировании" были деревянные башмаки. Обув их, мы словно потеряли вдруг опору под ногами. Казалось, достаточно сделать шаг, чтобы упасть на землю. Башмаки были выточены из березы на токарных станках все на один лад и на один размер. Носки глядели остриями вверх над плоскими, как доска, подошвами. Эти деревяшки смахивали на маленькие лодки. Кто-то сострил:
- В них, наверно, плавать хорошо!
- А как же! Залезешь в воду и тут же прямым ходом ко дну, - сказал другой, колотя башмаками по полу. - В каждом килограмма по два...
Володя осматривал башмаки со всех сторон.
- Ну и как? - спросил я.
- Хорошая охапка дров из них бы вышла, - ответил юноша, улыбаясь, и нехотя стал обуваться. Его исхудавшие ноги стали маленькими и костлявыми. Володя мог обуть эти башмаки даже носками назад.
Мы накрепко привязали башмаки веревками к ногам. Оставалось научиться ходить. Это было самое трудное. Новая обувь резала ноги в подъеме. Шагать поэтому приходилось, не сгибая колен, и, напрягая пальцы ног, приподнимать на ходу задник башмаков. Словом, это были настоящие деревянные кандалы, которые оказались, пожалуй, еще более громоздкими и неудобными, чем железные.
"О, Германия, разве в том твоя слава, чтобы так унижать человека", невольно подумалось мне.
- Хлопцы, а эти башмаки и первосортные бывают? - громко спросил какой-то шутник. Но кругом стоял грохот от стука подошв по каменному полу, и его услышали немногие.
Вошел какой-то немец с желтой краской и жестяным трафаретом. Он выстроил нас и на груди, на спине, на беретах и даже на брюках у каждого вывел по трафарету две буквы: "SU". Они означали "Sowjet Union" "Советский Союз". Буквы засверкали на нас, точно вышитые золотом.
- Вот это ладненько, - сказал Володя и, взяв у немца кисть, подрисовал их еще ярче. Немец смотрел удивленно: ему эти буквы, вероятно, казались позорной меткой преступника. А для нас они слагались в высокое и самое святое слово "Родина". Они должны были сказать каждому, что мы сыны России. В стране врагов это слово стало нам еще дороже.
Я видел, что именно об этом думает сейчас Володя. Разглядывая четко выведенные на груди буквы, он затаенно радовался чему-то. Лицо у юноши просветлело, глаза улыбались. Выговаривая не хуже любого немца, он задумчиво повторял:
- Гут, гут.
ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ ВЕКОМ