Возвращение в Михайловское

Все заговорили - "Ужин, ужин!" - но он отнекивался: сказал, что устал, что завтра, все завтра - а пока неплохо бы в баню. Мать подумала и поддержала его. Он, видно по всему, в самом деле устал - а тут пойдут разговоры... Памятовала свою беседу с мужем, от которой еще могут быть последствия - взглянула на мужа невинными глазами и тоже твердо сказала: "Завтра!.." А няня подтвердила, что баня уже истоплена - и в самый раз. Она там, при бане жила... Не всегда, конечно, иногда в доме. Вообще она была здесь хозяйкой. Ее слушались - и даже старший барин, а он был ндравный!

Это "завтра" словно разогнало встречавших - ну, устал человек, хочет привести себя в порядок. К слову "баня" на Руси принято относиться с уважением.

Приезжий прошел к себе - бросил беглый взгляд на отведенную ему комнату: кровать, узкий стол - колченогий, впритирку к окну, узкое окошко. И даже не взглянул в окно. Теперь это надолго! Завтра, послезавтра... Обидно! Он поморщился, перерядился в домашний халат, и в таком виде отправился в "байну" - как говорила няня. Она была здесь же - а где ей быть, и, когда плеснула первый ковш на камни - и они зашипели, и отрыгнули парком, море сразу стало уходить куда-то... Я помню море пред грозою... И море отошло, больше не было моря. Море было далеко. Он вернулся домой.

Мылся, а няня поливала его водой. Сперва из ковша, потом из круглой большой шайки. И он подставлялся весь этой воде - один бок, другой... Няни он не стеснялся - она его вырастила. Да и вообще... не принято было. Вот мать - другое дело, с матерью он бы так не мог! Няня тоже, обливая разглядывала его - без стеснения, да и не без удовольствия. Фигура, несмотря на малый рост - была крепкой, скроенной, что надо. Няне нравилось, что бедра у него узкие, как у хорошего коня - не то, что у отца. У того, прости мя Господи, бабьи ляжки! (Отца она тоже мыла в бане обычно.)

Потом, когда он сидел уже в простыне, нежился, растертый, отходил от пара и пил чай, который она же и принесла - спросила обыденно:

- Хочешь девку нынече какую-нибудь?.. Я ее намою тебе - как вылижу!.. Видел, как они на тебя глазели? Точно диво дивное!..

- Нет, - сказал он, - не сегодня... Я и вправду устал!..

- Ну, как хочешь, как хочешь! А то - кликни только!..

Час спустя он лежал на кровати, в чем мать родила - брюхом кверху - и думал... Все разбрелись, кто куда - дом словно вымер. Заглянул брат - но он приподнялся лениво и сказал:

- Завтра! Все завтра!..

- Понял!.. - бросил тот и прикрыл дверь. Он полежал еще... потом достал из дорожного баула трубку - и попытался раскурить. Не вышло. Море было далеко, и трубка не раскуривалась. Он еще полежал, попытался взять какую-то книжку - не лезло в голову. Все не лезло в голову.

Незаметно стемнело. Он пошарил, взял свечку, зажег... Сунул в темный канделябр. Взглянул на свою руку - вся в пыли от прикосновения. "Как всегда, - подумал брезгливо, - как всегда!.." Присел на корточки и стал доставать из-под кровати урыльник. Вытащил до середины - да так и оставил. Успеется! И снова лег. Еще чуть погодя слез опять, накинул халат и немного поблуждал по пустым комнатам. Из спальни родителей доносились голоса - он не стал прислушиваться. Ничего хорошего не ждал услышать... Завтра, все завтра!.. Вышел в темную прихожую - у другого крыльца, того, что выходило к реке - и отворил окно. Реки не видно. Моря тоже не было... Клочок луны гляделся в открытое окно. Он взобрался на подоконник и помочился, задирая струю все выше. Только б сестра не видела! Нет, спит, наверное!.. В траве шуршали птицы и все еще стрекотали кузнечики. Но было уже сыро... Что будет здесь осенью?.. Сестра его не спала и думала о нем. Ну, не только о нем, конечно... Радовалась, что он приехал. И потому, что любила, но и... что греха таить? Дом опять начнет полниться молодыми людьми!.. Брат всегда притягивает их к себе... А в двадцать семь - и не замужем - это уже серьезно!

Она выпростала из-под пикейного одеяльца босые ноги - потом на одной ноге высоко задрала рубашку, отороченную снизу кружевом. Подняла рубашку выше. Нет, ничего!.. И ступня узкая, и нога длинная, и икра круглая... Почему, почему?.. Ответа не было на этот - как и на другие вопросы. Она повернулась на бок, пытаясь задремать...

Брат, меж тем, вернувшись к себе, присел к столу, зажег свечку... Взял карандаш и принялся что-то чиркать на клочке бумаги. Сперва попробовал нарисовать себя в окне. Струя на рисунке изогнулась дугой. Парабола, гипербола?.. Он улыбнулся. (Математика не его конек.) Гибербол - это имя... древний грек. Ламповщик - был подвергнут остракизму. Во времена... В Греции это называлось черепкованием. Все решали черепки. Против, за... Я - тоже ламповщик и подвергнут остракизму. (Кто-то бросил черепки.) Меня отрешили от моря... Вновь взглянул на рисунок. Не получилось. Он начал зачеркивать свою неудачу - аккуратными такими, почти параллельными штришками, и под ними рисовать свой портрет в профиль. Научился на юге - сам не знал, как научился. Но иногда выходило бойко - в одну линию. Сносно... На этот раз лучше - он откинулся и взглянул еще.

И расписался под портретом: А. Пушкин.

II

Наутро, за завтраком ели скучно и вяло. Окна были настежь - там накрапывал дождь. Сплошь угольный карандаш, никаких красок!.. Александр по неловкости разбил яйцо всмятку, поданное в старинной рюмке-подставочке (остатки сервиза старого арапа) - оно вылилось на тарелку. Или скорлупа была тонкой?.. И теперь тщательно вымакивал ржаным хлебом на вилке ярко-желтую жижу. Картинка в окне сулила тоску и отъединение. Неужто - так теперь навсегда? Или надолго?.. Он ждал удара, ждал - что на него нападут (первый, конечно - отец) и хотел, чтоб скорей. Хотелось выйти из себя выкричаться, выплеснуться. Когда не можешь ничего объяснить, даже себе...

Но никто не нападал. Мать была в мигрени - с широкой повязкой на лбу, схваченной сзади узлом - по-пиратски, с хвостиками, сверху капор, разумеется. Из-под сего двуслойного строения глядели на мир черные, близорукие, близко посаженные глаза - чуть с косинкой; и, верно, от близорукости подернутые каким-то туманом. За этот странный взгляд - и на вас и куда-то помимо, - возможно, и прозвали ее "прекрасной креолкой"... Она не зря считала, что беды ее детей исключительно от амурных дел и неудач, и уверенно подозревала в том старшего сына. Она одна за столом знала, что муж сегодня не пойдет на скандал - ему хватило вчерашнего... Берег в Люстдорфе странный. Сухой песок подходит почти к самой кромке будто волны совсем не омывают его... Нагая степь. И он, Александр, идет по песку. Что вы делаете здесь? - Я жду экипажа из Одессы!.. Отец все еще был в бешенстве от того, что старший сын, подававший такие надежды, ввязался во второй раз - в какую-то распрю с властями. Но пребывал в рассуждении, что вчера в сцене с женой хватил через край - и теперь надо бы продемонстрировать смиренность. Жену он любил. Никогда не забывал, что она слыла в свое время одной из прекраснейших женщин Москвы. Может, и Петербурга?.. Он был тщеславен в этом смысле - впрочем, как во всех остальных. Уныло ковырял вилкой явно не свежезажаренного для него (как полагалось бы по чину - хозяину дома) - но лишь подогретого цыпленка и время от времени энергически хватал зубочистку. Цыпленок был стар, и сам он нынче чувствовал себя старым. Дочка Оленька сидела, чуть сжавшись - она боялась скандалов, и ей казалось, ссора вот-вот вспыхнет. Сын Лев тоже ждал и предвкушал... Счастливый возраст, когда всякая новая страница завлекательна.

- А почему мы молчим? - спросила Оленька как бы наивно. Ее деланая наивность иногда спасала вечно разбредавшуюся, разбегавшуюся семью...

- Молчится, - сказала мать, прячась в свою мигрень. Отец помрачнел.

- А правда, там, в Одессе - кругом сады? - не унималась Оленька.

- Начиталась Туманского? - улыбнулся старший брат.

Моя жизнь порой смахивала на эпиграмму... на самом деле, она была, скорей, элегией...

- Почему - Туманского? Не помню... Читали что-то с барышнями в Тригорском.