Царь без царства

За Мучным кварталом дорога уходила вниз, и Джен не заметил, когда в лицо дохнуло рыбой, запахом водорослей и дегтя. Речной базар раскрыл непритязательные объятия, он принимал всех: и тех, кому не хватало денег на краюху хлеба, и посланцев из белокаменных дворцов по ту сторону реки.

Будто нарочно издеваясь, мысли возвращались к тому мигу, когда Мазрой выплюнул:

– Ты свободен.

Парень не двинулся с места, и купец крикнул:

– Мы с тобой закончили! Убирайся!

Больней всего ранили не слова, а то, что в глубине души юноша понимал ювелира. Будь у Джена деньги, он и сам бы поступил так же. Одно дело, если не можешь похвалиться именем известного книжника, и другое – скрывать, кто учит твоих детей. Конечно, он прогнал бы сам себя. Тут даже спорить не о чем! «Дурак… дурак! – твердил Джен. – Меньше бы разглагольствовал о царях с колдунами – мог бы стать незаменимым наставником! Научил бы писать вязь быстро, как секретари в палате писарей. Рассказал, как складывать в уме большие числа. Как бы они отказались от тебя? Хоть бы ты сам пробирался к больным и душил удавкой».

Широкая, с достоинством несущая мутные воды река успокаивала. Пьяные крики, ругань, матросский смех – все осталось в другом мире, а в этом был прохладный речной воздух, который так приятно глотать пересохшим горлом.

«Дурак…» – напоследок повторил юноша, дойдя до последнего пирса, где заборы и склады преградили ему дорогу. Вздохнув, он опустился на край причала и свесил ноги вниз. На воде плавали масляные пятна, меж ними отражались подошвы его сандалий и худое скуластое лицо под встрепанными черными кудрями. Глаза, бывшие в жизни теплыми, карими и задорными – там, в воде, казались черными провалами.

Человек более дельный, цельный уже размышлял бы, где и как раздобыть новый заработок. Джен себя ни дельным, ни цельным не считал, и потом, у него будет время – целая бессонная ночь. Мысли его бежали в другом направлении: «Боги, почему все плохое случается так, одно за другим? Сыплется, как камни на насильника? Сначала отец, потом Сахра, теперь и это…»

Должно быть, он задремал, прислонившись спиной к нагретой солнцем тумбе кнехта – потому что следующее, что он услышал, было:

– Пошел вон, попрошайка! Убирайся!

Над ним стоял бородатый мужик в зеленом халате, уже отведя ногу для хорошего пинка. За спиной незнакомца на плечах носильщиков покоился паланкин. Пока, слава богам, пустой – не хватало еще перейти дорогу достойному.

Вскочив на ноги, Джен хотел поклониться – но увидел, что ругательства застряли в глотке распорядителя. Лицо бородача скривилось, словно тот надкусил недозрелый лимон, взгляд его метнулся поверх плеча юноши.

Джен обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как навстречу идет широкоплечий человек в черном. Юноша не успел его как следует разглядеть, лишь на мгновение в лицо пахнуло терпким запахом благовоний. Проходя мимо, вельможа положил Джену на плечо руку, словно бы говоря: «Все в порядке, он мне не помешал» – и вот он удаляется, и все, что можно увидеть – черные одежды и стянутые в косу темные волосы. Бородач-распорядитель угодливо семенил следом, расторопные слуги поспешили опустить носилки.

Еще не сбросив туманные оковы дремы, Джен наблюдал, как паланкин тронулся в путь, а вровень с ним бежали выряженные, как на парад, охранники. Юноша обернулся к реке – и сонная одурь мигом выветрилась из головы. Зачем угадывать эмблему на вымпеле быстроходной галеры? Знамя было черным. В последние двадцать лет этот цвет поднимали лишь самые близкие к царской семье люди. Черное знамя Азаса.

– Кто это был? – крикнул юноша матросу, что появился в поле зрения над бортом судна. Бросив на юношу удивленный взгляд – этот еще откуда взялся? – моряк махнул рукой и скрылся с глаз.

«Стоило вернуться раньше», – подумал юноша, едва завидев родную калитку. А ну как Сахра приходила и снова сбежала в свой притон?

В крохотном дворике в последнее время росли лишь два чахлых тамариска: ни цветов, ни лекарственных трав – Джен преодолел его бегом и, ворвавшись в дом, прислушался, не раздастся ли звонкий голос сестры. Тихо, душно и полутемно, только гудит сонный шмель. Сердце юноши упало. Но было и малодушное облегчение: Сахры нет, а значит, и объяснения откладываются на потом.

Он нашел отца в задней комнате, отгороженной цветастой льняной занавеской. Лежа на широкой скамье, старик читал. Кислый запах болезни пропитал каждую щель в бывшей мастерской, и Джен первым делом кинулся раскрывать ставни. Только когда снопы закатного света упали на порядком выцветшую бумагу, старик заметил сына.

– Как ты? – глухо поинтересовался Джен.

– Лучше. Гораздо лучше, – беззубо улыбнулся отец. – Чувствую, скоро смогу вернуться к делу.

Юноша отвернулся. Так вроде посмотришь на старика – обычный человек, разве что отощал совсем… а потом он ляпнет такое, что впору хвататься за голову. Иногда отец не узнавал Джена, ночами вскрикивал от одному ему ведомых кошмаров, а днем – прогонял сына, складывая пальцы в жест защиты от зла. Чаще всего он звал мать и удивлялся, почему та не приходит к больному. Поначалу парень еще напоминал, что мать умерла, но вскоре понял, что толку никакого, а потому отвечал наобум или отмалчивался. Старик мог накричать, но чаще успокаивался, словно позабыв, о чем спрашивал.

– Это хорошо, – пробубнил Джен. – Дело – это очень хорошо…

Давно, казалось бы – в прошлой жизни, когда еще была жива мать, чудак и мечтатель Зейд решил, что ему нужен очаг для приготовления зелий, и потому мастерская его будет располагаться на кухне, и жить он станет там же. Поэтому парень мог, не отходя от больного, крошить овощи, чистить рыбу и краем уха слушать трескотню отца.

Тот вещал о веках до Завоевания, о джунглях и иноземных богах. Джен лишь кивал и поддакивал. Он давно понял, что старик умирает, и каждый вечер честно слушал все, какую бы ерунду тот ни плел. Он пытался рассказать отцу новости, спорил, и нередко засыпал прямо здесь же, на полу подле ложа. По сути, вся его жизнь – его и Сахры – свелась к тому, чтобы выстроить иллюзию спокойного угасания. Будто старик, не запнувшись, прошел отмеренный путь и теперь может откинуться на подушки и отправиться в странствие по миру теней.

– Как дела у Сахры? – спросил Джен, наблюдая, как отец ест. Старик с достоинством проглотил и лишь тогда ответил:

– Откуда мне знать? Я ее уже неделю не видел.

– Ты уверен? Она собиралась сегодня зайти.

– Может, я стар и слаб, но не выжил из ума, – сварливо откликнулся отец и вновь принялся за еду. – Кстати, делаешь успехи. Твоя мать и то готовила похуже.

Юноша опустил голову, чтобы не выдать страх. От него не ускользнуло отцовское «готовила» – значит, старик в ясном уме. И, стало быть, Сахра вправду не приходила.

– Хорошо… – задумчиво протянул отец, отставив пустую миску на столик. – Кабы не этот Бахри, было бы и вовсе чудесно.

Парень вздрогнул, вновь услышав ненавистное имя. Похоже, отец чувствует себя не неплохо, а прекрасно. Если тот и вспоминал изредка, кто разрушил их прежнюю жизнь, то с такой злобой, что Джену становилось не по себе.

– Скоро ты вернешься к делам, и тогда он заткнется! – пообещал юноша.

– Мы ведь наскребли денег на подарок? Судья доволен? Больше не будет разбирательств? – Зейд засыпал парня вопросами, но, услышав ответ, вытянулся на постели и зачем-то повторил: – Хорошо…

Джен молчал. Через окно доносилось дыхание большого города: крики зазывал, лай уличных псов, обрывки песен. Между тем, мысли юноши неслись вскачь.

«Что ж ты делаешь, Сахра?» Это последние дни, когда можно посидеть с отцом, перекинуться парой слов. Каждый день последний! Он не может вот так, запросто, вскочить и отправиться на поиски. Нельзя беспокоить старика…

«Дура. Волоокая дура! Ты должна знать, что бордель – не просто неприятно, но и опасно! Клыки Мертвого бога, во что ты вляпалась?»

Словно в насмешку над его метаниями, старик вновь заговорил: так же протяжно и устало. Высоко подняв голову, он царственно возлежал на скамье, словно его окружали не пляшущие по стенам тени, а придворные, что прислушивались к каждому его слову.