Лидия и другие

Вечером они извлекли квинтэссенцию, но этот момент для всех слишком быстро промелькнул - не успели они осознать его, как уже их тела лежали в различных сочетаниях внутри сухого крепкого сарая, в котором их поселил бригадир Семиколенных. Засыпая, Егор думал, что запах сена такой вкусный, как будто лежишь в салате и им можно закусить...

Лидия и Бояршинов почти не пили. Лидия - потому что у нее и так была врожденная эйфория, а потом - наоборот - затошнило от грозящей прогулки с Бояршиновым. Никуда не денешься, если здесь, в колхозе, он ей начал нравиться. Бояршинов выпил немножко, чтобы совсем-то уж не выпадать из этой толпы, но решил вернуть себе нормальное состояние.

- Лидия, хотите...хочешь...прогуляться до церкви, я тут ее заметил, когда мы въезжали в село. Красивая - на крыше, вместо разрушенного купола венцом растут деревца, - он говорил с надсадой, словно боялся, что его здесь не оценят, и заранее страдал, что не поймут его во всем блеске - или тонкости.

- Женя, подождите минутку, - сказала она, чувствуя, что в животе все тяжело заворочалось в предчувствии тонких отношений. - Подожди меня.

Возле конторы стоял раскрашенный под бронзу бюстик Ильича. В трещине ушной раковины жутковато белело гипсовое мясо.

- Гениально! - пылко вскричал Бояршинов. - Настоящий поп-арт! В жизни тоже у него все сосуды были заизвесткованы. Это теперь все знают - он выработался до конца.

Лидия ждала, что сейчас Бояршинов заговорит о сифилисе Ленина, ведь тогда много слухов носилось про сифилис: у Есенина якобы был сифилис, у Маяковского, у Блока, у Инессы Арманд и так далее. Отец Лидии обронил однажды, что сифилис в материалистическом сознании - замена всемирного греха. Грех пронизывает весь мир, но - в виде сифилиса.

- Я тебе, Женя, по секрету скажу, папа тоже где-то по секрету слышал: Ленин в конце жизни буквы не узнавал и не выговаривал. Когда ему принесли конверт с буквами, он ни одной не узнал, но радостно улыбался и весь конверт положил себе в карман.

- Три-то буквы Ленин все-таки выучил перед смертью, - неприятно скривился Женя, но вдруг увлекся. - Буквы - это только знаки, а не сущности. Хотя как сказать! Наверное, они развились из сакральных значков, которые и были одновременно сущностями. А - Алеф - альфа - на иврите это понятие "тысяча". То есть первая буква как бы открывает бесконечность сущностей...

Лидия и Женя миновали перелесок.

- Хочешь, я преподнесу тебе самое красивое, что здесь есть?

Ветер обвис в воздухе в ожидании удивительного подарка. Лидия приятно испугалась и по-украински вытаращилась. Подстегнутый ее распахнутым взглядом, Бояршинов побежал по краю капустного поля и вывинтил из земли кочан.

- Видишь, это самая большая роза на свете!

В самом деле, кочан был похож на гигантский бутон - растрепанные лепестки с сине-зелеными сосудами. Осторожно косясь на Женю: не издевается ли, Лидия положила капусту в придорожный бурьян. Выходка Бояршинова была слишком рассудочной, а ей хотелось чего-то другого.

- Лидия, давай залезем на эту церковь, если только внутри не кишат крысы...

Лидия не испугалась возможных крыс: очень ей хотелось почти братского (но не совсем братского) тепла. Они вошли внутрь, в полумрак. Посреди церкви стояла телега. По стенам мерцали какие-то нарисованные глаза. Бояршинову захотелось перекрыть призыв к тишине, который словно стоял внутри церкви. Он с телеги подтянулся и влез на колокольню.

- Мать рассказывала, что у них в деревне колокол сбросили, так он ушел в землю, как в воду, скрылся целиком. А ведь земля там убитая ногами... Давай руку!

И вот тут Лидия почувствовала, что рука- то у него в самом деле теплая, но какая-то извивающаяся, как будто она пружинила и удлинялась.

- Пусть хоть все оборвется, - не разожму, - подумал Женя, и у него захрустело в спине.

Лидия первая отцепилась, разжав свои пальцы - длинные и смуглые, как у древнееврейской принцессы.

Тут они заметили, что уже темно. Повсюду начала просачиваться какая-то лишняя ненужная темнота, уже неприятная. В городе такого не бывает.

- А ты не боишься? - спросил Женя. - Тех, кто бродит...

- Нет. У меня два ангела за спиной.

- Я, пожалуй, тоже буду так думать.

Лидия не знала, у всех ли должны быть ангелы и одного ли они вида: может, у евреев одни, а у прочих другие. Но вслух она сказала:

- Киевская бабушка рассказала про ребе Шая: он про себя так выражался: "Ничего не боюсь, потому что у меня все время за плечам два ангела".

Тогда Бояршинов заговорил о смерти - скороговоркой, стараясь и близость этим купить, и в то же время не желая длить в темноте неприятную тему:

- Мне было пять лет, когда я спросил на ночь у матери: "А мы все умрем?" - "Спи давай!" - заорал отчим. И я понял, что все.

В темноте вдруг оказалось множество кочек и камней, которые как будто выползли из леса на дорогу. Такое у Лидии и Жени было ощущение, что их при свете не было.

Под высокой лампочкой стояли Надя Бахметьева и Витька Шиманов, они курили, причем Витька выпускал дым боковиной рта, стараясь не попасть на собеседницу. Надька говорила, окутываясь дешевым болгарским дымом:

- Мы здесь стоим, а где-то в это время есть такая любовь, перед которой все наши чувства - просто пыль...

Ей хотелось, чтобы ей возразили: нет, не пыль; хоть бы кто-то возразил: у нас тоже что-то есть-будет необыкновенное.

Они зашли в свой жилой сарай, нашли "полбанки", и тут Бояршинов произнес:

- Выпьем за виллы в Ницце, которые у нас еще будут!

Лидия поддержала:

- Да что там виллы, я верю, что у нас будет целый квартал свой в Ницце!

Обида винтом прошла вдоль всего тела Жени: вон оно что - Лидия поняла, что для меня это серьезно, и решила вышутить. Это за то, что я не смог поднять ее с телеги на колокольню... Теперь так будет все время... Неужели им вокруг не ясно, что он, Евгений Бояршинов - единственный, и - конечно у него есть недостатки, но о них могут судить только люди того же разряда? А таких еще поискать.

А Лидия поняла вдруг, что Ницца - не шутка. Цели-то у него все - мимо нее. Но желание выше понимания, и она с новой жадностью слушала Женю. Он говорил:

- Жизнь-это болото, и мы идем по кочкам. Трясине доверять нельзя и кочкам доверять нельзя.

Шиманов поинтересовался: как же каждую кочку можно допросить на предмет надежности?

- Я к человеку отношусь так: жду плохого, пока он не докажет обратное...

- Как кочка докажет, если ты не наступишь на нее?.. Так и человек: сначала поверим друг другу, - Шиманов не сдавался, - что мы друг другу опора. На пять лет хотя бы, университетских.

Бояршинов уже второй раз за этот вечер с хрустом вывернул разговор:

- Смотрите, а в Шиманове что-то есть такое помидорно-здоровое. Ха-ха-ха (красивым баритоном). Но помидор ведь тонкокожий овощ. Тонкокожее здоровье такое. Но помидор ведь может лопнуть, вот и все.

Все время мигало электричество. И в этом вибрирующем свете Лидии показалось, что смоляные кудри Жени вьются, как реденькие облачка в жаркий день. Но шевелюра не виновата, что она похожа на крученые мысли и поступки хозяина. Не виновата, а отвечать придется все равно: через двадцать лет она вся уже сойдет. Но Лидии не важны волосы, ей хочется с ним быть...и через двадцать лет.

- Зло, в котором я подозреваю человека, оно ведь и во мне, - усложнил картину мира Женя.

- Ты, как следователь НКВД, - те тоже говорили, что можно каждого посадить в лагерь, - громко заявила Надька.

Лидия растерялась: начался не спор, а какая-то свара. Она стала лихорадочно думать: что бы тут Пушкин сделал? Или Чехов? Что бы сейчас сделал Хемингуэй? Ремарк бы, ясное дело, сейчас бы как плеснул всем кальвадоса.

А Бояршинов сказал задумчиво и по-отечески Шиманову:

- Старик, ты еще поймешь, что человек - загадка с несколькими отгадками...сложный узор красивее простого, понял? - и хитрая пьянца играла в его глазах.