Время жалящих стрел

Игра эта повторялась каждый раз, почти без изменений, он знал наизусть каждое слово партнера и свой ответ, – но она никогда не наскучивала ему. Это был ритуал, сродни служения неведомому темному божеству, который Амальрик исполнял благоговейно и с трепетом.

Прежде он не мог понять… Когда отец впервые завел с ним разговор об утехах плоти и различных видах вожделения, назвав это высшим уроком и священным таинством Черного Кречета, он счел его безумцем, рехнувшимся на старости лет от сладострастия. Его едва не вывернуло наизнанку от отвращения… Но одна фраза, брошенная отцом, заставила его задуматься. «Покорить женщину – забава для ничтожеств, – сказал тот ему. – Подчинить себе мужчину – вот истинное наслаждение!»

Подчинить мужчину. Да, старый воин оказался прав! Сломать, если потребуется, не испытывая ни жалости, ни наслаждения… Если тебе удастся достичь этого, на твоем пути не останется преград! Амальрику понадобился не один год, чтобы до конца осознать всю мудрость этих простых слов. И еще многие годы, чтобы вполне овладеть скрытой в них силой.

С тех пор барон никогда не делал тайны из своих пристрастий, – ни на родине, где подобное было в порядке вещей, ни даже здесь, в Аквилонии, где на его наклонности смотрели довольно косо. Лемурийские забавы, как это почему-то именовалось на изысканном придворном языке, не имели для Амальрика ничего общего с усладами плоти. И маленькому Феспию вскоре предстояло убедиться в этом.

– Вставай, – повторил он ему в третий раз, гораздо мягче, почти ласково. – Вставай и уходи, пока я не велел слугам вышвырнуть тебя вон.

На сей раз юнец отреагировал мгновенно. Он сел на постели, округлившимися глазами глядя на стоящего над ним барона.

– Ты сошел с ума… – В голосе его не было уверенности. Должно быть, он думал, что ослышался.

Амальрик зло усмехнулся, поигрывая кистью черного шнура, обхватывавшего его тонкую талию. Халат распахнулся на мускулистой груди, и в просвете блеснул медальон в форме хищной птицы, распахнувшей крылья.

– Боюсь, что нет, мой милый. Едва ли от твоих ласок можно было обезуметь. Для этого они недостаточно изысканны.

Краска прилила к щекам Феспия, покраснела даже шея и плечи. Он начал понимать, что немедиец издевается над ним. Не раздумывая, привыкнув мгновенно реагировать на оскорбление, он вскочил с постели, накинувшись на барона с кулаками. Однако тот с легкостью перехватил занесенную для удара руку – и, заломив запястье, с удовольствием отметил, как исказилось от боли холеное лицо юноши.

Холодным, лишенным эмоций взглядом он окинул его стройное, бледное, почти женственное в своей изнеженности тело, чуть дольше задержавшись на нижней части живота, уверенный, что внимание его не ускользнет от Феспия.

Тот и вправду смущенно заерзал, пытаясь отстраниться, но безуспешно, – хватка Амальрика оказалась железной, и малейшее движение причиняло боль. Юноша застыл перед ним, ошеломленный, забыв о сопротивлении, не думая даже прикрыться свободной рукой. Словно птаха, зачарованная змеей, он впал в ступор, не способный ни мыслить связно, ни оказывать сопротивление.

Когда Амальрик впервые осознал, насколько велика может быть его власть над себе подобными, он и сам поразился, до чего просто это дается ему. Здесь играла каждая деталь: его презрительный тон, взгляды, движения. Даже то, что он стоял одетым перед обнаженным человеком, позволяло ощутить превосходство.

И в его опытных руках эти отчаянные храбрецы и задиры, мнящие себя искушенными и пресыщенными, но совсем не знающие подлинной жизни и подлинной жестокости придворные, оказывались беззащитны, подобно наивным девочкам-служанкам, – с которыми, надо признать, они обращались ничуть не лучше, нежели Амальрик с ними самими.

Свободной рукой он легко, с задумчивой нежностью, коснулся груди юноши, нарочито медленно скользнул ниже, с удовлетворением отмечая, как, против воли, тот начинает испытывать возбуждение. Мысленно он отметил не без удовольствия, что не ошибся в своей оценке: подсознательно юнец искал унижения, наслаждался им, одновременно стыдясь и путаясь тех черных глубин, которые открывал в собственной душе. Подняв глаза, немедиец насмешливо улыбнулся Феспию, обнажив ряд мелких белых зубов.

– Похоже, тебе это понравилось больше, чем ты сам ожидал?

В ответ тот сумел лишь прохрипеть:

– Отпусти меня!

В глазах читался ужас и непонимание. Ничего особенного не произошло, – несколько слов, несколько жестов… Но внезапно юноша ощутил себя дичью в силках охотника, мышью в лапах огромной безжалостной кошки, и то, что прежде представлялось ему пусть порочной, но безопасной игрой, вдруг предстало в совершенно ином свете.

Все было иначе еще пару дней назад, когда он в шутку отвечал на ухаживания немедийца, забавлялся игрой в намеки и недомолвки, наслаждаясь атмосферой потаенного сладострастия, скрытого, почти постыдного вожделения.

Это было чуточку рискованно, чуточку забавно.

Он хотел лишь узнать, насколько далеко сам способен зайти. Он говорил себе, что желает испытать в жизни все.

Но то, что происходило с ним сейчас, не вписывалось в эти рамки. Он с мольбой взглянул на неподвижно застывшего немедийца, сурового, прямого, точно вырезанное из черного дерева изображение древнего божества.

– Чего ты хочешь от меня? – Он старался, чтобы голос его звучал твердо, но тот предательски дрожал и едва не сорвался на всхлип. – Чего ты хочешь?

– Молчи! – Окрик барона был резким, точно удар хлыста, и юноша дернулся, невольно застонав от неожиданной боли в запястье. Амальрик сильнее вывернул ему руку, почти заставляя юношу опуститься на колени. – Кажется, ты решил, что эта ночь дает тебе какие-то права на меня?

О, разумеется, он был в этом уверен! Все это время немедиец был так учтив, почти подобострастен, так увлечен! Знаки внимания, томные взгляды, двусмысленные речи… И пусть это вызывало насмешки приятелей, – из которых иные уже стали жертвами чар Амальрика и с тех пор молчали об этом, другие же в глубине души мечтали о том же, досадуя, что не на них остановил свой взгляд барон Торский, такой загадочный и восхитительно порочный, – в душе Феспий упивался тем, что происходило с ним, и, в особенности, властью, что, казалось, имел над посланником.

Но теперь, похоже, власти его пришел конец.

Он не понял еще, что, с начала и до конца, то была лишь иллюзия, обман и насмешка, и Амальрик сомневался, что он когда-либо сумеет осознать это. Уязвленная гордость не допустит дойти до глубин понимания, ибо оттуда для слабого путь будет лишь один, дальше и дальше вниз, в самые пучины безумия и деградации, – ко это не имело значения. Достаточным удовольствием был и сам процесс охоты, когда он выбирал жертву, опутывал ее силками, разорвать которые вскоре делалось невозможным, – а затем захлопывал ловушку.

Постепенно это превратилось для Амальрика в своего рода наркотик, острую приправу к унылому и зачастую бессмысленному придворному существованию. На то, чтобы завлечь в свои сети напыщенного юнца, подобного Феспию, изнеженного, ничего не знающего о жизни и о собственных желаниях, у него уходило не больше одной луны, но, как ни странно, легкость не отбивала азарта.

Ему нравилось соблазнять их, таких жаждущих быть соблазненными, одного за другим, и наблюдать затем, как прячут они глаза, случайно сталкиваясь с посланником во дворце. Нравилось бросить случайную реплику в разговоре, внешне совершенно невинную, но заставляющую того, кому она адресована, скорчиться от стыда, страшась разоблачения.

Поразительно, однако, что все они затем испытывали такой страх перед ним, – лемурийский грех, хоть и не пользовался одобрением в Аквилонии, особенно среди старшего поколения, не считался все же преступлением, а Амальрик обычно вел себя довольно сдержанно, не давая повода для скандала. Так что, скорее всего, несчастных жертв его угнетал отнюдь не сам факт, что они уступили домогательствам немедийца, и не боязнь разоблачения, но стыд при воспоминании об унижении, что пришлось пережить затем. Иные, отмечал он с удовольствием, оказывались сломлены навсегда, спивались, ударялись в дебош, меняли женщин одну за другой, ввязывались в нелепые поединки, лишь бы доказать самим себе и окружающим свою несомненную мужественность.