Кто вынес приговор

- Какая возлюбленная? - оторопело сказал Вощинин, оглядываясь на даму, проходившую мимо, запакованную в горжет и муфту.

- А такая, - усмехнулся Трубышев. - Придумайте сами. Или следователь вам придумает. Он вам скажет - такой симпатичный мужчина и не имеет возлюбленной. Не поверю. Лжете. И пойдет плести вокруг вас словесные кружева...

- Ах, господи, - как простонал Вощинин, - я же знал, что все этим кончится.

- Вам надо уехать, - повторил Викентий Александрович. - Милое дело. Пару лет проведете где-нибудь в Нахичевани или Тифлисе...

- В Нахичевани! - закричал вдруг, точно его обожгло, Вощинин. - Вы в сторонке, а я в Нахичевани. Добро бы за барыши...

- Барыши, если были, - мягко и внушительно пояснил Викентий Александрович, - шли на извозчиков, на грузчиков, на комиссионера, на торговца, на всякие комиссионные сборы...

Вощинин отвернулся, он не желал слушать.

- Тогда вот что, Георгий, - строго уже проговорил Викентий Александрович. - Если задержит милиция, скажете, что ордера перепродавали. Мелкая спекуляция. Самое большее - условный срок...

- Нет уж, - так и прошипел Вощинин. - Не условным тут пахнет. Тюремной камерой несет за версту. И вы это сами понимаете...

- Нет, не понимаю, - попробовал говорить мягко и просительно Викентий Александрович, загораясь яростью к нему, трясущемуся от страха. Экий оказался слюнтяй.

Но он и сам испугался. Он представил, как Вощинин там, в белом доме на площади, рассказывает о нем, о Трубышеве, и кто-то уже пишет ордер на арест.

- Условный срок - полгода, не больше. Мы вам возместим все это...

- Это кто же - мы?

- Ну, я возмещу...

- Значит, вы откупиться хотите, Викентий Александрович? - засмеялся мрачно комиссионер, подергивая на руках перчатки. - Интересно, во сколько оцените меня.

- Пока этого не будем касаться, - все так же пытаясь быть мягким, ответил Трубышев. - Там все будет учтено.

- Хорошо, - подвинулся к нему Вощинин, - тысячу червонцев. И я уеду. Надо же мне жить на чужбине. Работы сразу не найти...

- Не слишком ли много, Георгий?

- Чтобы на свободе жить, отдашь больше.

Викентий Александрович сжал кулаки. Какой мерзавец. Он решил шантажировать. Он сам начал пугать Викентия Александровича арестом.

- Я подумаю, Георгий, - ответил он, закидывая ворот пальто. - До завтра. Домой не советую идти пока. Мало ли, сидят и ждут... Войдете, а из комнаты выйдет агент... Не успеете получить тысячу червонцев. Переночуйте у знакомых.

Он повернулся, пошел в сторону переулка, не оглядываясь, задыхаясь от метельного ветра и все той же непроходящей злобы на человека, который хотел отобрать у него, у Викентия Александровича, целую кучу денег.

6

Комнату номер восемь в губрозыске сами агенты называли "дознанщицкой". Два окна ее выходили на памятник жертвам белогвардейского мятежа в бывшем лицейском сквере, на дворцового вида каменные здания, подковой охватывающие эту площадь, на церковь, охраняемую с углов колокольнями и башнями, точно часовыми.

Здесь агенты вели опросы свидетелей, здесь собирались, чтобы разойтись по улицам и переулкам города, сюда возвращались с обходов, с облав, с личного сыска. Возвращались часто шумно, пропахшие тяжелым духом шалманов и шинков, кислой затхлостью подвалов, пылью чердаков, воблой и машинным маслом пароходных трюмов, паровозной гарью, мешками и табачным дымом вокзалов.

В этот декабрьский вечер они сидели возле железной печи и, греясь у огня, слушали молча, как бьется в стекла ворвавшаяся в город вьюга. Агентов было пятеро. На корточках сидели инспектор Костя Пахомов и субинспектор Саша Карасев. Они тянули руки к дверце, и лица их одинаково были розовые, в отблесках, исходящих сквозь щели топки. На диване дремал Федор Барабанов. На венских стульях возле печи сидели еще двое: Леонтий Николин и Нил Кулагин. Леонтий - носатый высокий парень с крупными и блестящими южными глазами - вертел перед собой куртку, грел ее. Куртка даже дымилась, точно горела, покачивались в дуновении жара щегольские кисти, пришитые к карманам.

- Откуда взял такую одежку? - завистливо спросил Кулагин, потрогав пальцами кисти. - Не купишь такую за червонец...

- Не купишь, - согласился Леонтий, насмешливо оглядев парня. - В Балте купил. За две пули... Первую промахнул, вторую - в шею. Уходил бандит на коне за кордон. Из банды Заболотного.

Он повертел в руках куртку с каким-то сожалением, потряс ее, точно стряхивая остатки воды.

- В такие бы нас одевали, - оживился сидевший на диване Федор Барабанов. - А то носим шинели, как с попов подрясники черные.

Барабанову - к сорока уже. У него костлявое лицо с натянутой кожей, голова с редкими клочками на затылке. Глаза смотрят накалывающе, всегда с какой-то нетерпеливостью. Раньше, еще до германской войны, Федор нанимался к булочникам в разносчики. От того времени, как он считает, и пропали у него волосы.

- Ну-ка, потаскай каждый день тазы да противни с булками да пышками на голове. И ты вытрешь живо всю волосню без остатка...

И похлопает звонко по гладкому черепу ладонью.

Потом набивал ящики на патронном заводе Брайнина, был взят в солдаты. В гражданскую войну воевал на Украине в отряде Щорса, любит при случае вставить многозначительно и поучающе для слушателей:

- Это когда я со Щорсом шел по Украине...

Напоминает он Косте высохшее осиновое дерево где-то над речкой в бурьяне и чертополохе. Скрипит под ветром и без ветра это дерево, покачивает сухими сучьями. Так и Федор. Дымят дрова в печах. - "Начальника бы канцелярии сюда". Болит зуб - "Докторов за уши бы оттаскать, придумать не могут ничего от боли..."

Но служит Барабанов в губрозыске честно и, можно сказать, беззаветно. Надо ночь стоять где-то в засаде - простоит, надо за двадцать верст в село по грязи - пойдет без слова, надо бежать в погоню - побежит, хоть и дышит, точно у него прострелены легкие. В двадцать третьем он раскрыл хищения интендантами в воинской части, нынче весной взял троих опасных гастролеров. Сначала выявил даму-наводчицу с набором бритв фирмы "Жилетт", оборудованных для "работы" в трамваях и местах скопления народа, а потом выловил по одному и гастролеров. Да быстро, в два-три дня.

Потому, может, и мирятся агенты с его нудным голосом, с его бурчаньем и криками.

- А какие шинеля тебе нужны, Федор? - повернулся к нему Костя. Куртка так куртка, а шинель - другое дело совсем.

На Барабанове холщовая, цвета хаки, гимнастерка, опоясанная широким солдатским ремнем, с бляхой, на которой изображено нечто вроде бульдожьей морды или двуглавого орла - затерлось и не разберешь. Вот он кинул пальцы на ремень, загнал складки гимнастерки за спину, дрыгнул ногой, голенастой, как у подростка, в сапоге яловом, - ну, сейчас в пляс:

- А слыхали, на ткацкой фабрике директор как приодел ведомственных?

- Слыхали, - отозвался, улыбнувшись, Саша, - уши и у нас есть.

- Так вот, - продолжал тем не менее Барабанов, недовольно оглядывая агентов. - Увидел он одного из наших и зовет к себе в кабинет. Зовет и говорит: не могу я видеть эти шинели, напоминают жандармов, от которых много лиха хватил я при царизме. Вызвал бухгалтера и ему: мол, сколько стоит одеть вот этих ребят из милиции. Тот быстренько прикинул. Выделить деньги, и пусть они все пятеро купят себе шапки, пальто и ботинки. Посмотрите-ка на них теперь - кепки с форсом, пальто - "колоколом", штиблеты из магазина Бирюкова... Вот тебе, и шинеля, - словно бы передразнил он инспектора.

Костя засмеялся:

- А сам директор, говорят, в штанах с заплатами... Мало ли что там, Федор. Форма введена, и ее надо носить, она пусть и мешком, может, но зато сразу видно, что ты советский милиционер. Придет время - красивше будут шить, пока же не научились, понимать надо.

Вошли двое - Рябинкин и Каменский - агенты первого разряда. Каменский - крупный мужчина с широким лупоглазым лицом, в картузе черном, в брезентовом плаще и ботинках на толстенной подошве - молча присел на диван. Этот - местный житель, работал до империалистической войны монтером в коммерческом училище. В войну на турецком фронте при тридцатиградусном морозе вместе с другими солдатами - рязанскими, тамбовскими, тверскими мужиками - карабкался по кручам на крепость Эрзурум. Не добрался, остановила пуля. Пролежав несколько часов, обморозил лицо, ноги. Да еще свалилась по дороге санитарная линейка - лошади понесли вдруг в темноте, напуганные воем шакалов. Лежал в госпиталях до конца войны. В гражданскую сопровождал цистерны с бензином на восток для Красной Армии, тоже натерпелся всякого. В губрозыске три года, по рекомендации самого Ярова: земляки они, с одной окраины, чуть ли не в мальчишках вместе гоняли латухи да шарили вьюнов по заводям корзинами.