Дорога цвета собаки

– Господа, предлагаю трехсторонний брудершафт. Ну-ка, рыцарь, передвинься.

Годар и Ник – так звали Алого витязя – поменялись местами. Ник наполнил бокалы, зажал средний двумя соседними и ловко приподнял все три, держа побелевшими пальцами только ножки боковых.

– Возьмите меня под руки, – прошипел он, не шелохнувшись.

Лана и Годар поспешно, но осторожно продели свои руки под локти витязя. Пригнув голову, Ник поочередно отпил из всех трех бокалов ровно столько, сколко можно было отпить, не накреняя их. Опустив конструкцию на стол, он удовлетворенно сказал:

– Так как фокуса вам, господа, не повторить, предлагаю все это перемешать и допить традиционным способом.

Бокалы накрыли офицерским кивером и несколько раз переместили в три руки, после чего Ник, Годар и Лана, чокнувшись, выпили за дружбу.

=Закрутилась грампластинка с танцевальной мелодией. Ник пригласил на танец их обоих, молча вытянув из-за стола за руки. Положив друг другу руки на плечи, все трое пошли делать круги в ритме музыки, но потом, развеселившись, убыстрили темп и сломали прежний ритм. Музыка отстала.

Поодаль выделывал в одиночестве свои па Давлас. Две девушки приплясывали, похохатывая, и подмигивали Нику, который, двигая пританцовывающей бровью, зазывал их в свой танцевальный круг. Ник был худощавым брюнетом с густым чубом, сероглазый, с неповторимо-зажигательным, шальным взглядом, который плохо увязывался с уравновешенным внешне темпераментом… Проплыла, нырнув в их круг и тут же покинув его, еще одна девушка. Давлас взял ее за талию и завальсировал.

Несколько раз танцы прерывались, хотя пластинка продолжала крутиться – вновь и вновь, все одна и та же. На пятачке, где танцевали, чуть ли не на ходу произносили тосты, и все пили. Бокалы для удобства сгрудили на краю стола, за которым начинался пятачок. Годар, не понимая себя, шел, поводя плечами, на Лану, и, казалось, проскальзывал сквозь нее. Лана была как прозрачная податливая стена, о которую не хочется опереться. Хочется окунуться в нее и войти, задержавшись ровно настолько, сколько длится один шаг в легкой цепочке других шагов. Из одной прозрачной, будто светящиеся лунным светом стены, он сразу попадал в другую: другой человек шел на него, поводя плечами, а если таковой подворачивался не сразу, Годар делал шаг-другой в сторону и нырял в кого попало. Он уже не интересовался, в кого. Край освещенной одними свечами комнаты, где вершились танцы, не поскупился впустить в себя лабиринт из прозрачных человеческих душ, будто специально скинувших перед Годаром тела. Все называли его славным, доблестным рыцарем Годаром. И отдавались в танце. И вели за собой. Блаженно улыбаясь, он благодарил всех краткими сумбурными тостами, неясными движениями. Он кивал налево и направо. И бежал легкими, звонкими шагами по коридорам лабиринта, и хотел только одного – все новых коридоров. Таких, из которых можно было вновь попасть в прежние. Но так, чтобы прежний коридор ждал его как новый, как очередной.

Но и коридоры шли сквозь него, как токи. И это было самым сладостным. Он словно сжимал до хруста плод граната, и сок, брызнувший сквозь треснувшую в разных местах кожуру, пьянил не только его, но и плавно бегущий навстречу коридор. Неожиданные перекрестные коридоры проскакивали сквозь него сбоку, резко поворачивали к себе и озорно струились сквозь замирающее сердце. Души бежали друг в друга и не мешали друг другу – потерявшие имена, тела, нераздельные, неотделимые от него, как родная кожа. То вальсируя, то исполняя свободный танец, Годар мог двигаться в любом направлении, не слушая музыку, бросаться навстречу непройденному еще коридору и менять своим темпом его темп – сбивать с ритма, чтобы слегка насладиться хмелью замедленного шага. Всего лишь одного шага в бесконечной цепочке, которую можно рассыпать и соединять вновь. Иногда он кидался на коридор сбоку первым, и уже он, Годар, менял направление коридора, а не наоборот.

Порой две души отделялись и проскакивали друг сквозь друга, словно две крошечные комнатушки. В миг проскока образовывался срез коридора – будто отрезанный ломтик рулета. Его сладостно притягивал сокращенный в то самое мгновение коридор и ломтика как ниы- бывало. Лабиринту хотелось длиться и быть непонятным =тем, кто оставался в тени, где-нибудь за столом, предпочитая быть освещенным одними свечами. Однако все присутствующие были внутри, и тем, кто мог бы, пожав плечами, вызвать к себе высокомерную жалость, взяться в этот час было неоткуда.

…Когда подустали и присели, как на иголки, за стол, взволнованные, трогательно-любезные, готовые перекувыркнуться друг к другу через скатерть с пролитым вином, во главе общего порыва встал Давлас.

– Господа, я люблю вас! – он держал бокал в вытянутой на всю длину руке, не глядя ни на кого конкретно, но каждый знал, что отражается в его слегка помутневших, исступленно-синих глазах. – Да простят меня дамы, что и их я называю величальным словом "господа". Вслушайтесь в него, братцы… Я люблю тебя, Малиновый витязь, за то, что ты наконец добрался до моего дома, который был еще вчера в Суэнском переулке. А тебя, Сиреневый мой звездочет, я люблю за то, что ты предпочел найти меня и Малинового витязя лишь сегодня. Я люблю тебя, рыцарь Годар, за то, что ты пробудил во мне любознательность. А тебя и твоих подруг, милая моя Ланочка, я люблю просто так… Просто так. Просто так! Да!.. Я, кажется, люблю просто так даже

ЕГО…

Пауза за осечкой затянулась, словно у Давласа образовался провал в памяти. Годар не понял, почему все опустили глаза в тарелки, хотя никто не отставил своего бокала.

Давлас, покачнувшись, кашлянул и последующие слова произнес ровным, твердым голосом:

– И, конечно же, я люблю короля Кевина и дочь его Адриану – это так ясно, что не нуждается в повторениях. Мы закрепили свое чувство к королю в двух простеньких, цепляющих за душу словцах: "Слава Кевину!". Это полезно произносить по буквам, чтобы ощутить на языке вкус.

Он опять помолчал. Все в нем дышало искренностью, подкупало мужественностью. Лана, сцепив руки на коленях, не смотрела в его сторону, но видела каждое движение губ, каждую каплю пота, увлажняющую выступившую за еще не оконченную ночь щетину. Годар понимал это, не глядя на Лану. Ему хотелось подмигнуть кому-нибудь, и в этом не было примеси грусти, потому, что подмигнуть всем сразу не представлялось возможным. Годар касался сам себе причесанным, побритым и – одновременно – сладко-небрежным, способным на хамскую выходку. Он мог бы, например, дернуть Лану за косичку, если бы таковая у нее имелась. Или стащить с тарелки Ника кусок бифштекса.

И тут, словно подслушав его желание, Давлас выкинул грандиозную шалость.

– А слабо переставить буковки местами? – вкрадчиво спросил он и поочередно обвел все лица почти безумным взглядом. Разве перемещение ыв буковках имени изменит объект поклонения? Слабо испытать свои чувства, господа? Мне не слабо. Унивек авалс!

Годар услышал, как заиграл минорно вдали, за наглухо зашторенными окнами, трубач и тут же смолк, запнувшись на полуноте. Годара словно отнесло на несколько метров вглубь моря мощной соленой волной, и торжествующий голос Давласа он услышал издалека.

– Что изменилось, господа, кроме направления? Была бы сила, а… Гм.

– Унивек авалс! Я люблю тебя, Бежевый витязь!" – выкрикнула Лана.

– Я знал это, моя девочка, – донеслось от Давласа.

Несколько секунд спустя он уже держал под сидение одной только ладонью стул с чинно восседающей на нем улыбчивой Ланой и молил, протягивая свободную руку:

– Даму! Еще одну даму!..

Но сцена эта мало кого занимала. Места за столом вновь опустели. Витязи и дамы, разбившись по двое – по трое, разбрелись по всей комнате и шумно беседовали.

Годар тоже поднялся. Он видел, как Давлас отнес стул с Ланой к окну, сел на пол и накрыл ладонью обе ее кисти, попрежнему сцепленные на коленях. Ник, бухнувшись в одно из кресел, счищал ножичком кожуру с апельсина.

Не зная к кому присоединиться, Годар отошел пока к стене, где смутно виднелась какая-то картина в массивной позолоченной рамке. Картина оказалась портретом мужчины, стоявшего в полный рост среди распаханной степи. Из-за спины его высовывался флагшток с прозрачным полотнищем. Фигура мужчины, казалось, находилась в десяти шагах от смотрящего. Годар сначало решил, что это – король Кевин, но, когда осветил портрет свечой, краски ожили и выдали одутловатое лицо пожилого человека в зеленом сюртуке. Художник наложил на дряблые щеки загар, придал усталым глазам маслянистый солнечный блеск, но герой портрета все равно вышел из образа счастливой, благообразной старости. Степь на картине сморщилась, стала жалкой. Захотелось отодвинуть, словно потайную дверь, одну из стен, но это желание не являлось необычным – в комнате не было предусмотрено места для танцев – танцевать приходилось на узком пятачке за левым концом стола. Годар взглянул украдкой в сторону Ланы. На месте, где был только что стул, колыхался прикрытый шторой бугор. Его потянуло туда же, как на свежий воздух. В этот миг Лана выпорхнула и побежала, путаясь в оборванном шнуре со шторы, поправляя растрепавшиеся волосы. На пути ее вырос Ник, галантно поцеловал в щеку. Она погладила его по плечу и встретилась взглядом с Годаром.