Писатель

Почти девять лет из своего "неразменного червонца" потенциальный шпион в пользу Японии валил деревья на Северном Урале, работал в карагандинских угольных копях, рыл оросительные каналы в среднеазиатских песках. Конечно, его не миновали постоянные спутники сталинских лагерей, голодное изнурение, цинга, пеллагра, не говоря уже о дизентерии, воспалении легких и прочих "случайных" заболеваниях. У Гене оставалась впереди только одна десятая часть всех этих испытаний, когда он был осужден на новые десять лет заключения На этот раз не заочно, не по общему списку и не на основании одного только подозрения, а за преступление, предусмотренное десятым пунктом пятьдесят восьмой статьи,- контрреволюционную агитацию.

Барачные стукачи донесли лагерному оперуполномоченному, что заключенный из "бывших", с нерусской фамилией пишет какую-то "книгу". Делает он это, когда в бараке все спят, лежа на своих нарах или забившись в угол сушилки для мокрой одежды. Свою толстую тетрадь Гене никому не показывает и прячет ее под барачный пол через дыру, которую когда-то проели крысы.

Тетрадь оказалась сшивкой из подобранных, где только можно, тщательно разглаженных и иногда склеенных лоскутков бумаги. Тут были исписанные с одной стороны листки из счетоводных книг, вывороченные наизнанку, старые конверты и даже махорочные обертки. На них огрызком утаенного от надзирательских глаз карандаша Гене делал наброски сцен из лагерного быта. Наброски были яркие и сочные и рисовали этот быт в весьма неприглядном свете. Преступная цель их автора была ясна. Он готовил этюды для своего будущего сборника рассказов о лагере. Известно было даже тенденциозное название этого сборника - "Деревянные бушлаты". Гене имел неосторожность вывести это название на обложке своей тетради, сделанной из "цементной" бумаги. "Деревянными бушлатами" в лагере назывались гробы из горбыля, в которых хоронили умерших заключенных.

Судил Гене военный трибунал при лагерном объединении. Лагерный суд подошел к бывшему шпиону и последышу недобитых белоэмигрантских бандитов со всей возможной строгостью. Для отбывания второй десятки срока "политический рецидивист" был отправлен в только что тогда организованный, заполярный, воркутинский "Речлаг". Здесь в лагере для особо опасных политических преступников он на долгие годы стал "человеком номер...", какой именно явствовало из нашитых на его каторжанскую одежду белых прямоугольников с этими номерами.

Вторичное осуждение и водворение в спецлаг с его гнетущим режимом Гене воспринял с равнодушием отчаяния, обычного для всякого, кто в конце почти отбытого, многолетнего каторжного срока получает новый. Человеку в таких случаях всегда кажется, что пережить еще и этот срок - дело, решительно для него невозможное. И не все ли теперь равно, когда на него наденут "деревянный бушлат", через год или через три? Но прошло и пять, и шесть, и восемь лет. Потомок нескольких поколений дворян-белоручек оказался живучее, чем он сам себе это представлял, а "пути господни", как всегда, неисповедимыми. Оставалось немногим более полутора лет до начала вечной ссылки, на которую заранее были осуждены отбывшие срок в лагерях особого назначения, как Гене со многими миллионами других таких "преступников" был не только освобожден из заключения, но и полностью реабилитирован. По крайней мере формально он стал полноправным гражданином Советского Союза, вольным выбирать себе местожительство и работу.

Неполадки с сердцем, от природы необычайно выносливым, но в условиях тяжелого труда, почти постоянного недоедания, психической угнетенности и вредного климата в конце концов сдавшим, требовали выезда из Заполярья. Гене, однако, не только не выехал с Севера, но еще глубже в него забился. Окружающие объясняли это почти самоубийственное решение угрюмой нелюдимостью бывшего каторжанина, особенно развившейся после того, как он узнал, что где-то в Красноярском крае, в таежном лагере умерла его жена. Некоторые, знавшие его немного ближе, считали, что мрачную необщительность Гене усиливает еще его склонность к запойному пьянству. От этой склонности, проявлявшейся еще в молодости, его не смогло излечить даже семнадцатилетнее, вынужденное воздержание. Да и какое это лекарство, если оно сопровождается душевной депрессией, преждевременной старостью, тоской одиночества и утратой всех иллюзий и всех надежд.

При таких обстоятельствах о возвращении к старой, к тому же почти уже забытой профессии железнодорожника не могло быть и речи. Другое дело работа в какой-нибудь из многочисленных геологических партий, обследующих богатые недра Севера. Здесь особенно не наблюдают не только часов, но даже календаря. Поэтому пьянство является как бы узаконенной особенностью быта полевиков. Такое положение если не оправдывается, то объясняется многими обстоятельствами. Тут и состав полевых групп, в своей сезонной, подсобной части, обычно набранных из людей с бору по сосенке, вплоть до вчерашних уголовников; и отсутствие иных удовольствий; и действительная необходимость как-то противостоять сырости и холоду, бродячей жизни. Никакая моралистика тут, конечно, поделать ничего не может, и большому геологическому начальству не остается ничего другого, как просто "не замечать" хронического пьянства в полевых партиях. Не замечать же не трудно, так как табеля рабочих дней в поле никто фактически не ведет. Да и само понятие рабочего дня здесь так же неопределенно, как и понятие прогула. Все сказанное не только в полной, но и в особенной степени относится и к должности коллектора, который всегда несколько "сам по себе". Гене, от природы склонный к мрачному пессимизму и считавший себя безнадежным алкоголиком, счел эту должность подходящей для себя как нельзя более.

Но это была не единственная причина его добровольного отшельничества. Десятилетний срок, полученный за попытку изобразить в ярких миниатюрах уродливую действительность лагеря, не только не погасил в Гене этого стремления, но еще более его усилил. Правда, в режимном лагере он этой попытки не повторял, такая попытка была там практически невозможной. Наученный горьким опытом, он не доверял теперь ни бумаге, ни людям. И в течение многих лет угрюмо вынашивал в памяти сюжеты и формы выражения своих будущих рассказов. В этом, возможно, кроется один из секретов их предельной сжатости.