Изваяние

- Ты сомневаешься? - спросил я.

- В чем?

- Ведь я не Покровский, не Мишка.

- Кто же ты?

- Оборотень. Актер. Я притворяюсь. Обманываю всех. Вот эту печь, хозяйку, таракана и больше всех тебя.

Она рассмеялась.

- Это ты уже говорил.

- Когда говорил?

- Еще до твоего ареста. Ты уверял меня, что ты не ты и что тебе снятся дурацкие сны и какие-то звезды и машины, которых еще нет, но которые будут, и сделанный из металлического лома Спиноза и Гегель. И я думаю, что все это ты где-то вычитал. Сознайся, вычитал?

- Не я вычитал. Меня вычитали.

- Но про Спинозу мне даже нравилось, - говорила Ирина, и глаза ее делались еще более калмыцкими, от удивления сужаясь, - и про Гегеля, который был очень прочный. Там все было прочное.

- Где?

- Где? Ты разве забыл? В будущем. Ты о будущем хотел писать роман. Написал три главы. И контрразведчики забрали его с собой.

- Не писал я романа.

- Нет, писал. Я даже помню начало. Там была книга, которая превратилась в девушку. И Спиноза был. Искусственный философ.

- Да не было этого. Чепуха.

- Нет, было. Ты ребят спроси. Однокурсников. Ты ведь им читал. Насчет металлического Спинозы спор был. Сумеет ли машина мыслить? Ты убеждал, что сумеет.

- Я почему-то не помню.

- Вспомнишь, когда придет время.

Иногда Ирина уводила меня в свою комнатку.

Половину комнаты занимал шкаф. В шкафу висела юбка и робко стоял скелет, взятый напрокат в магазине учебных пособий.

- Ведь у него было имя, - говорил я, показывая на скелет.

- И даже отчество, - смеялась Ирина. - Он был титулярный советник.

- А как он попал к тебе в шкаф?

- Ты, я вижу, все перезабыл. Не только анатомию. Хозяйка обижалась, что ты забыл ее отчество, когда вернулся. Только я не обижаюсь. А ведь ты забыл, как меня зовут. Когда я пришла, ты долго смотрел на меня и почему-то назвал меня Офелией. Офелия - ведь это из Шекспира? Она любила Гамлета, а потом сдуру утопилась. Ты думаешь, что и я утоплюсь из-за тебя?

- Нет, я этого не думаю.

- Скажи, тебя там, кажется, били?

- Ну били. Зачем об этом вспоминать? А ты закрой шкаф. Я не хочу, чтобы скелет слушал всю эту чепуху. Надо и со скелетом посчитаться. А вдруг он оживет.

- Нет, тебя здорово там били. Иногда мне кажется, что у тебя они что-то нарушили. Оборвали нить, которая тебя связывала с прошлым.

- Не было никакой нити, - сказал я.

- Как это не было?

Я раскрыл шкаф и показал на скелет.

- У него тоже была нить. Но где теперь она? У него тоже были родители. А знаем мы что-нибудь о них?

- Хватит, - сказала Ирина, - давай лучше заниматься латынью.

- Ты и раньше мне это говорила. Но вместо латыни мы здесь с тобой занимались чем-то другим. Только закрой опять шкаф, чтобы скелет не подглядывал.

- Ну вот, - обрадовалась Ирина, - теперь ты похож на себя.

Обедали мы в студенческой столовке. Ирина, играя своими калмыцкими глазами, рассказывала о себе и о своих родителях, братьях, сестрах и о том, как в нее - гимназистку - влюбился пожилой человек, солидное, уважаемое в городе лицо, с брюшком и седой, тщательно расчесанной бородой, владелец кондитерской, угощавший ее пирожными и шоколадными конфетами и уговаривавший бежать вместе с ним на край света.

- А почему же ты не бежала? - допытывался я.

- Директрисы боялась. У нас в гимназии была строгая директриса. Она бы и на краю света меня нашла и притащила бы к себе в директорскую и стала бы щипать. Когда она сердилась, она начинала щипаться. И знаешь, никто не жаловался на нее родителям. Даже дочка пристава. Так все ее боялись.

В своих разговорах со мной Ирина часто возвращалась к воспоминаниям о пирожных и шоколадных конфетах, которыми угощало ее солидное, уважаемое в городе лицо с брюшком и длинной бородой.

- Я уверен, - говорил я, - ты бы с удовольствием вышла замуж за это солидное лицо. За его брюшко, бороду и кондитерскую.

- Конечно, вышла бы, - дразнила меня Ирина, - к сожалению, революция помешала. Кондитерскую реквизировали, а владелец магазина бежал в Шанхай. Вот я тебе рассказываю о себе. А ты отмалчиваешься. Где твои родители?

- Довольно далеко отсюда.

- Что ты хочешь этим сказать? Не в Америке же они, не в Африке?

- Дальше, - сказал я.

- Дальше? Ничего не понимаю.

- Поймешь. Я тебе объясню. Объясню в двух словах. Они еще не родились.

- Понимаю. Ты родился раньше своих родителей. Это похоже на тот фантастический роман, который ты начал писать. Ты, наверно, закончил бы его, если бы не контрразведчики. Они унесли с собой начало. Ты помнишь начало?

- Нет. Ничего не помню.

- В тюрьме тебе отбили память. А я помню. Помню первые слова, с которых ты начал.

- Наверно, глупые слова?

- Нет. Не глупые, а странные. Хочешь, я напомню?

- Ну напомни, раз у тебя такая память. Латынь ты запоминаешь плохо.

- Так то латынь. А твое начало мне прямо врезалось в сознание. Еще бы. Ребята смеялись. Ты свой роман начал так: "У нее были глаза, нос, рот и имя. Ее звали Офелия. Но иногда ее называли просто книгой".

Когда Ирина произнесла эти слова, мне стало не по себе. Я с трудом взял себя в руки. Они дрожали. Я поставил стакан с чаем на стол, чтобы его не разбить.

Когда мы вышли из столовой, я спросил:

- Откуда ты знаешь эти слова? Ты их не должна знать. Может, я бредил во сне, а ты подслушала. Если это не так, то все возможно...

- Что например?

- Например, мы придем, раскроем шкаф, а там вместо скелета живой человек.

- Этого не может быть.

Ирина так часто напоминала мне о трех главах якобы начатого и не законченного мною романа, что временами я почти ей верил.

По ее словам, этот незаконченный роман, роман-эмбрион, унесли с собой контрразведчики вместе с брошюркой Каутского и студенческим рефератом на тему "о том, каким должно быть искусство".

Каким же оно должно быть? Об этом шла речь не только в реферате, но и в трех главах, найденных при обыске и забранных как одно из вещественных доказательств.

Ирина чем-то походила на вас, мой дорогой читатель. Она хотела, чтобы я в двух словах изложил ей идею своего произведения. Да, именно главную мысль, и чтобы я сделал это с той безукоризненной четкостью, которую требовал от нее в свое время словесник, спрашивая, например, какую главную мысль положил в основу "Дворянского гнезда" И. С. Тургенев.

- Образ девушки-книги, - допытывалась Ирина, - это символ искусства?

- Я не символист, - отвечал я.

- Но главная мысль в романе должна быть изложена ясно и четко. Этому меня учили еще в гимназии.

- Лучше поговорим о чем-нибудь другом.

- Нет, это мне мешает спокойно спать по ночам. Я должна знать, почему и зачем ты создал этот странный образ? Уж не хотел ли ты сказать, что искусство в будущем станет так похоже на жизнь, что их невозможно будет отличить?

У Ирины была потрясающая память. И она начинала по памяти воспроизводить мир, в который то верил, то не верил штабс-капитан Новиков, мечтавший увидеть тапира.

В эти минуты я почти ненавидел ее. Ведь она вносила путаницу и неразбериху в мою жизнь, которая начала налаживаться после возвращения из тюрьмы и вливаться в обыденность с ее успокаивающим нервы ритмом.

Я был как все. И мне это нравилось. Я был доволен окружающей меня реальностью, и реальность, кажется, была довольна мной. Я ничего не хотел знать кроме нее. А Ирина напоминала о чем-то загадочном и странном, о каком-то фантастическом романе, якобы начатом мной.

- Угу! - несложно отвечал я. - Охота тебе рассуждать о том, чего нет. Ведь романа-то не было!

- Был! Целых три главы!

Как вскоре выяснилось, о существовании трех глав знала не только она, но и несколько моих однокурсников.

Однажды в самый неподходящий момент, когда у меня ныл зуб и болела челюсть, в сквере перед университетом состоялся литературный диспут.