Изваяние

Мимическая сцена продолжалась столько, сколько пауза продолжается на сцене любительского спектакля, когда исполнитель или исполнительница забыли свою роль и ждут суфлерской подсказки.

Но невидимый суфлер молчал.

- Зачем ты пришел? - спросила Офелия.

- Во-первых, повидать вас, узнать о вашем здоровье. А во-вторых...

- Не люблю эти "во-первых" и "во-вторых". В твоем веке не выражались так.

- В моем веке? А разве он не твой?

- Молчи! Ты не должен касаться этой темы. Подумаешь, Агасфер!

- А чем я хуже Агасфера?

- Агасфер не ходил на жактовские собрания, не стирал грязные носки в тазу, не выписывал журнал "Бегемот" и не писал посредственных картин, подражая постимпрессионистам.

- А откуда ты знаешь, что Агасфер не стирал грязные носки? Ты что, присутствовала при этом?

- А почему бы нет? Я с ним в родстве. Мы оба мифы.

- Мифы! - сказал я. - Мифы живут в сознании людей и на страницах книг. А ты? Посмотри на себя. На левой щеке у тебя сажа от керосинки. А твои быйшие мраморные пальцы потрескались от мытья посуды. Ты бывшая богиня. Вот кто ты. Отмененная Венера, Мнемозина в отставке, Эвридика, которую скоро обвинят во вредительстве.

- Замолчи, я прошу тебя! Замолчи!

У нее явно испортился характер в этой коммунальной квартирке. И наступит время, подумал я, когда она забудет, что она книга. И тогда что будет с Колей, со мной, а главное, с ней?

По-видимому, она еще не разучилась читать чужиа мысли, проникая сквозь чужой лоб так же легко, как сквозь чужие стены. И угадав, о чем я тревожусь, поспешила успокоить меня:

- Я вижу, тебе наскучило среди художников и картин. И ты затосковал по будущему, которое когда-то было твоим прошлым и скоро снова станет твоим настоящим.

- Среди картин? - возразил я. - Наоборот, я хочу написать твой портрет для своей персональной выставки, которую устраивает Политехнический институт.

Сердитое и недовольное лицо Офелии чуточку подобрело.

- Я разучилась позировать, - кокетливо сказала она. - Да и не уверена, что тебе это удастся. Ты пишешь в слишком эскизной манере. Ведь эскизная манера, заимствованная у импрессионистов, годится, чтобы схватить явление и сразу упустить его, словно это солнечный луч. Нет, ты не спорь. Пожалуйста, не спорь со мной, мне больше по душе классицизм.

- Так я и напишу тебя в классической манере. Холодно. И чуточку даже академично. Устраивает тебя? Если устраивает, я завтра приду. Назначь удобный для тебя и для Коли час.

- А при чем тут Коля? - спросила она.

- Я не хочу никому мешать.

Она назначила час. И я ушел. Во дворе я увидел двух старух, похожих друг на друга, как чудо. Двух носатых старух, малограмотных, темных, но знающих, что такое время, лучше Эйнштейна.

- Здравствуйте, - сказал я. - Я корреспондент вечерней газеты. Если у вас есть время, расскажите, пожалуйста, где вы были?

- На рынке были, - ответили они хором, - на Андреевском рынке.

- Я понимаю. На рынке. Но в какое время?

- Утром.

- Да нет! Я не об этом спрашиваю. Я хочу знать, как вам удалось попасть в тот Петербург...

- В какой Петербург?

- Ну, в тот. Вы сами знаете в какой. - И я вдруг понизил голос.

Старухи тоже понизили голос:

- На рынке были. Утром. Купили картошки. Капусты купили. Укропу. И три луковицы.

- А когда? Когда?

- Утром. Когда дворник подметал двор.

- Но ведь тогда дворники тсже подметали дворы. И на рынке тоже можно было купить капусту, укроп и три луковицы. Сколько вы заплатили за три луковицы?

- Пятнадцать копеек заплатили.

- Ну! Ну! - погрозил я пальцем. - Говорите правду, мне врать нельзя. Я корреспондент. Тогда были другие цены.

И я достал из бокового кармана блокнот, раскрыл его. Увидя раскрытый блокнот и тонко очиненный карандаш, старухи сделали шаг назад. Они сделали еще шаг и два шага, всего несколько зыбких старушечьих шагов, чтобы видеть между собой и мной хоть крошечное расстояние.

Но я не отпускал их, не дал им уйти из двора-колодца, который становился все уже и уже.

- Так вы были там? - спросил я тихо.

- Где?

- В старом Петербурге? Сто лет тому назад?

- Не были, - ответили старухи хором.

- Говорите правду. За ложь я могу привлечь вас к ответственности.

Старухи начали креститься. Креститься и отступать. Отступать и креститься.

Мне стало жалко их. Я закрыл свой блокнот.

35

Я сказал Офелии:

- Расскажи-ка лучше, как тебе удалось вызволить старух из гоголевского Петербурга. - Так же, как тебя из двадцать второго века. Тем же испытанным, хорошо проверенным способом.

- Уж не ставишь ли ты знак равенства между мною и двумя сплетницами, старыми спекулянтками?

- Смешно жаловаться на самолет или на автомобиль. Ведь этим транспортом пользуются не только праведники и святые?

- Ты считаешь свой способ тоже транспортным средством?

- А чем прикажешь мне его считать? Чудом?

- Все-таки оно ближе к чуду, чем к науке и технике.

- Ты глубоко заблуждаешься.

- Я буду очень рад, если я заблуждаюсь. Но если оно близко к технике и науке, это твое средство, почему его не запатентовать и не послать в соответствующий наркомат чертеж или схемку?

- В какой наркомат? Зачем? Какую схемку? Никакой чертеж и никакая схемка не сможет...

- Значит, это все-таки чудо, - перебил ее я.

- Нет, не чудо.

- Не думаю, чтобы жене советского аспиранта следовало скрывать это и задерживать научно-технический прогресс. Ведь ты живешь на стипендию, которую выплачивает твоему мужу государство. Не находишь ли ты...

- Не нахожу! - отрезала она.

Она замолчала.

Я тоже молчал. И продолжал свою работу. Вот уже третий день, как я писал ее портрет.

Пока это был только эскиз, небрежно исполненный набросок. Но как бы этот портрет так и не остался эскизом. Ведь я очень сомневался, что мне удастся проникнуть с помощью красок и кисти в ее суть. Да и что называть ее сутью? Я ее знал больше всех, пожалуй, всетаки больше, чем ее муж, Коля Фаустов. Но знал ли ее Коля? Знал ли ее я? Знала ли она сама себя?

Я утешал себя тем, что на этот вопрос (кто она?) ответит портрет, который я напишу. Я доверился своему подсознанию, мобилизовал все свои чувства, чтобы схватить. .. Что?

Ничто или нечто?

Однажды она сказала мне:

- Я не машина времени.

- А кто же ты? - спросил я.

- Я - женщина.

- Но не каждая женщина, - сказал я, - может пройти сквозь стену и сквозь время, не повредив ни времени, ни стены?

- Да, не каждая.

И сейчас, вглядываясь в ее лицо и в отражение ее лица на холсте, я вспоминал ее ответ: "Да, не каждая".

Я уцепился мыслью за эту фразу, словно фраза могла мне помочь схватить тайну ее существа.

"Да, не каждая". Но это глупо. Как будто кто-то еще, кроме нее, мог делать с явлениями, вещами и людьми то, что делала она.

И вот сейчас, угадав мою мысль, она переставила явления и вещи, поменяла их местами.

Когда я подошел с кистью к эскизу, я невольно отпрянул. Она уже была на холсте со всей своей чудесной плотью, с лицом, с руками, со смеющимся ртом и синими, как лесная река, глазами.

А в кресле вместо нее сидел эскиз.

- Как тебе нравится твоя работа? - спросила она меня с холста.

И в эту секунду открылась дверь и вошел Коля. Он вошел, увидел Офелию на холсте, а ее изображение в кресле и, конечно, растерялся.

- Коля, ты очень проголодался? - спросила она. - Но я сейчас не могу пойти на кухню. Тебе придется немножко обождать.

- Сколько обождать? - спросил Коля.

- Немного. Год или два.

- Почему так долго?

- Я хочу помочь этому посредственному художнику стать гением. Для этого мне придется повисеть вместе с холстом годик или два в Русском музее или в Третьяковке. А потом я сойду с холста и вернусь к тебе.