Вся жизнь плюс еще два часа

- Промокли, - сказала официантка без улыбки - она не умела улыбаться, принесла сухое полотенце и подала нам. Потом принесла на подносе две рюмки водки и тарелку с помидорами.

Как всегда, она была в синем шелковом платье с красными пуговицами, только волосы завиты по-другому, локонами-валиками. Так причесывались здесь до войны. Она была высокая, широкая в плечах женщина, ступала на всю ногу. Когда ей было нечего делать, она уходила за стойку, складывала на груди большие, розовые, состиранные руки и смотрела на нас.

Я думала, что ей сказать на прощание.

А за окнами вода хлестала по воде и кривые молнии, как ножи, резали черное небо и втыкались в землю. Грохотал гром.

Леонид Петрович посмотрел на меня, провел рукой по моим волосам и по лицу.

- Боишься, трусишка?

- Нисколько, - засмеялась я, - наоборот, люблю.

От его руки пахло смолой и дождем. Казалось, дождь вошел, в нас.

- Выпьем, Маша? За дождь и за ту женщину у стойки.

Мы посмотрели на официантку и подняли рюмки. Она издали без улыбки поклонилась.

- Я еще выпью, не возражаешь? - спросил Леонид Петрович.

Гроза начинала стихать.

- Все равно нам отсюда не уйти. Вон какой дождь. Пусть он будет подольше. Здесь хорошо. И не надо ни о чем жалеть. Выпей и ты, и я скажу тебе мою программу. Очень простая. Не делать подлостей. Самоотверженно вкалывать. Быть честным перед самим собой.

- Я то же самое. Мой отец так жил, хотя он ничего не формулировал.

- Можно и не формулировать. Но дело вот в чем: я люблю уравнение. Уравнение - это сильнее, чем вещь. Уравнение много может. Я пью специально, чтобы иметь право рассказать тебе все это. Еще скажу о себе...

Он засмеялся, чокнулся со мной и поставил рюмку.

- ...Я родился для того, чтобы получать вещества в граммах, первые вещества. Конечно, я буду честно выполнять ту работу, которую делаю сейчас, фактически наполовину инженерную, технологическую. Но я первооткрыватель. Мне надо, чтобы ты это знала, я выпил и говорю тебе это.

- Тогда надо идти в А-Эн. Там будет уравнение.

- Если бы решалось так просто... На нашем с тобой месте тоже можно кое-что сделать, по-моему. Если долбить, долбить, долго, всю жизнь, с тихим упорством всю жизнь... Как ты думаешь?

- Всю Жизнь и еще два часа, - отвечаю я. - И если тебе еще повезет...

- Я тоже так думаю. Значит, по этому вопросу мы договорились, - говорит он серьезно.

Гроза кончается, но дождь еще льет настойчиво. Люди заходят в ресторан босиком, вымокшие до нитки, смеются, развешивают на стульях мокрые вещи. Мы здороваемся с входящими, за эти дни мы со всеми познакомились.

- Много воображаете из себя, - смеюсь я, - такой скромный, скупой на слова, преданный своему делу, вдумчивый, хороший товарищ, с чувством ответственности, и не останавливается на достигнутом.

- Ты смеешься, а я правда такой, - отвечает он. - Слишком хорош, ты не находишь?

Не знаю, ничего не знаю. Он совсем другой здесь, спокойный, уверенный в себе, всегда веселый.

- Скоро кончится дождь. И мы уйдем. И уедем. И все у нас впереди. Договорились?

Да, наверно, да, но я молчу. Почему-то трудно это сказать. Дождь скоро кончается, и солнце заливает теплым светом весь вымытый, мокрый мир.

Мы прощаемся с женщиной, которая так внимательно смотрела на нас. Мы ничего не узнали о ней, а она ничего не узнала о нас. Но это не имеет значения, это неважно.

- Всего вам хорошего, - говорю я. - Спасибо.

Леонид Петрович пожимает ей руку. Мы обнимаемся с ней и целуемся.

- Желаю вам, - говорит она, - сохраняйт его. А он - сохраняйт вас.

Кого-то она не сохранила, и кто-то не сохранил ее - это было ясно с самого начала.

- Спасибо, - еще раз говорю я.

Жаль, что больше мы не будем видеть эту прозрачную воду с маленькими нервными рыбешками, гладкие валуны и темно-зеленые кусты на берегу озера. Развалины крепости, знаменитые руины, скамьи в парке, тупики и двойные заборы. Мы не останемся здесь жить, не поступим химиками на комбинат. Уедем, наш отпуск кончается, мы провели его вдвоем, никто из близких этого не знал. Но не скроешь, и надо ли скрывать. Сначала казалось, что надо. А теперь - не знаю.

25

- Ленинград встречает нас чудной погодой, - сказал Леонид Петрович, когда наш поезд затормозил у перрона вокзала. - Мы правильно с тобой сделали, что приехали. Отдали дань. Это надо было. Как ты думаешь, твоя мама обрадуется?

- Сомневаюсь, - ответила я.

- А мои старички обрадуются.

Я вспомнила его академическую маму.

Мы ступили на ленинградскую землю.

...Моя мама сказала:

- Не могу сейчас понять, хорошо это или плохо. Этого никто не знает. Покажет будущее. Если ты так сделала, тебе виднее. Может быть, хорошо. Он производит, во всяком случае, впечатление неглупого и порядочного человека. Конечно, это - чисто внешнее впечатление, мы с ним трех слов не сказали. Не знаю, не знаю. Это очень трудно. Надо привыкнуть. Я всегда хотела, чтобы ты стала ученой. Буду благодарна твоему мужу, если он уговорит тебя заняться преподавательской работой...

Она курила и продолжала говорить все в том же роде, а я молчала и чувствовала, что я опять перед ней виновата. Казалось бы, все у меня хорошо и можно радоваться, но маме это совершенно не нужно. Я ее знаю, ей это не нужно. Другие матери... но это никогда не подходило, что другие, это была моя мать. Я теперь не вернусь в Ленинград, а она, бедная, до последнего времени ждала, что я, может быть, вернусь.

Сейчас она чувствует одно - потерю, теперь окончательную. А она собственница.

- Мамочка, ты совсем за меня не рада? - спросила я. И зря спросила.

- Не рада, - ответила она и заплакала.

- Он тебе не нравится?

- Не нравится.

Ничего не поделаешь. С ней всегда было так и будет так. Потом, может быть, она будет к нему хорошо относиться, но сейчас она даже не видит, какой он. Будь он самый прекрасный на свете, все равно он бы не годился, он бы ей не понравился, он ей не нужен.

Когда приходит Леонид Петрович, она смотрит пристально на него своими черными непримиримыми глазами, изучает. Я испытываю потребность защищать его и спрашиваю:

- Мамочка, когда ты соберешься к... нам?

Мне самой еще трудно произнести "к нам".

Опять не то. Все не то. Мама поворачивается в мою сторону, начинает изучать меня. Что это я сказала? Я зову ее приехать, это естественно.

- Зачем? Кому я там сейчас нужна? Мешать вам? Я не привыкла быть в тягость. Чтобы меня терпели.

- Все ведь не так!

- Вы меня не переубедите, - отвечает мама.

Я смотрю на Леонида Петровича. Он меня спрашивал, обрадуется ли она.

Мама отдала нам старые папины часы. От отца осталось немного вещей. Он жил без вещей. Маленькие черные часы, которые заводились на семь дней, тикали твердо и ласково и светились в темноте, а тонкая секундная стрелка бегала в них, как живая, и никогда не останавливалась. Это были красивые надежные часы, как все связанное с папой. Он привез их с фронта. Они были сняты с разбившегося самолета, и он их заводил сам.

- Тебе не кажется, что Ленинград изменился? - спрашивал меня Леонид Петрович.

Да, пожалуй, хотя я не вижу Ленинграда.

Леонид Петрович считал, что все ничего, мы сейчас переживаем смутное время, оно кончится, мы перестанем быть сенсацией номер один среди предков, уедем к себе, переживем там смутное время...

Но и ему было не по себе. Это сближало нас.

В воскресенье его родители пригласили гостей.

- Переживем и это, - несколько неуверенно сказал Леонид Петрович. Смутное время пройдет. Что пройдет, то будет мило.

Я помогала Марии Семеновне накрывать стол на веранде. В это время она учила меня, как заставить ее сына работать без скидок на семейное счастье. Как создать у нас дома строгий рабочий режим, а важно завести такой режим с самого начала.

- Он талантлив. Много может сделать. Остальное зависит от вас, внушает мне Мария Семеновна. - Вы это понимаете?