Страница 20 из 38
- И я буду за вами ухаживать, - сообщает он и смотрит, понимаю ли я, что это именно то, что мне нужно. - Там ресторанчик есть, кабачок, говорит он, - будет очень хорошо.
Загорелое лицо, ясные твердые глаза, все несколько крупновато и грубовато.
- Время? Место?
Я молчу.
- Производили впечатление такого решительного товарища, - говорит он.
- Решительного, но не в том смысле.
Он пожимает плечами.
- Ну? Так как?
Я отвечаю:
- Нет. Не обижайтесь - нет.
Выражение растерянности, просьбы и доброты на секунду появляется на этом крупном, гордо утверждающем себя лице и исчезает. Потом он кланяется, встряхивает стриженой головой: зачеркнуть! - и удаляется. Я должна понять, что в Ленинграде и в курортной зоне найдется немало девушек. И, надо полагать, не хуже меня.
Между прочим, охтинский товарищ подал правильную идею. Хорошо бы прокатиться на залив. Там, за Дибунами, начинаются горячие от солнца молодые сосновые лесочки с вереском, с зацветающей брусникой и кустами шиповника по обочинам дорог. У шиповника зеленые блестящие листья, густо-красные цветы пахнут медом. Запах лесочков этих я помню отчетливо. Там, где мой дом теперь, нет таких лесочков и такого запаха. Сначала я этого не понимала, не думала об этом. Сначала думаешь: все пустяки, не имеет значения. Хочешь только уйти из родного дома, из родных мест на новое, незнакомое место. Уходишь. И все правильно, все было правильно, только не хватает сосны, той, что была в детстве, а она была, была, где-то она всегда была. Прямая, коричневая и упирается в небо. Иногда кажется, что она плывет, тихо движется, словно уходит, но не уйдет никогда. Сосен много, они высокие, никому нет дела, что они такие высокие. Но тебе есть до этого дело. А когда они стоят все вместе на поляне, на них вообще невозможно смотреть - такие они. А другие сосны маленькие, как кустики, еще мягкие, плавятся от солнца. Липкие, пахучие сосновые капли остаются на руках и на платье, они отмываются и отстирываются, но пока они не отмыты, ходишь, нюхаешь руку. И потом еще долго остается запах.
Поеду, один раз пройду по тропинке, засыпанной бурыми иголками...
12
В последний день я поехала за билетом и вместо билета на поезд купила билет на самолет, увидев на Невском агентство Аэрофлота. На стене плакат" а на плакате Ласточкино гнездо и синьковое Черное море. Рядом висящие таблицы предлагают сравнить время, сколько идет поезд, сколько летит самолет. До Алма-Аты, до Хабаровска, до Симферополя... Тысяча километров в сторону юга... Пользуясь воздушным транспортом, вы экономите время.
- ...Самолет успеет только подняться и сразу приземляется в Москве... произнес женский голос.
"И я приземлюсь в Москве", - подумала я.
Потом я пошла по Невскому, и мне повезло. В одном магазине на витрине я вдруг увидела платье, такое, как мне хотелось. Это было платье из яркой материи, похожей на холст, о который художник вытирает кисти. Очевидно, художник сознательно мазал по одной краске другими красками, и все ему казалось мало, и он мазал еще и еще небрежными мазками, пока не получилось вот так, и тогда он прекратил мазать. Я купила платье. Рядом висело еще одно, похожее на форменное, с погончиками, без рукавов, цвета песка, и я его тоже купила. У меня когда-то было подобное платье.
С платьями я пошла в гостиницу, в парикмахерскую. Там надо было ждать, а сколько, неизвестно. Это особое ожидание в дамских парикмахерских, когда видишь только двух женщин в очереди, народу нет, но тебя все равно причешут только к вечеру.
Понимая это, я поднялась и вышла на улицу. А улица - Невский. И завтра уезжать.
Оставалось еще одно - выполнить просьбу Леонида Петровича.
Почему-то мне не хотелось идти к его родителям, хотя было интересно посмотреть, какие они. Но неловко: пришла, зачем пришла? Поэтому я и тянула до последнего дня. Но все-таки надо было пойти.
По телефону-автомату я довольно коряво объяснила, кто я такая:
- ...Работаем с вашим сыном в одном институте... Он просил... Конференция кончилась, я улетаю...
Вежливый голос и вежливые слова: "Милости просим" - увеличили мою неуверенность.
Я пошла пешком, чтобы подольше идти.
Наверно, у него милые родители, добродушные ученые-старички. Воображение рисовало... воображение ровным счетом ничего не рисовало. Какие там старики, бог их знает, старики... Леонид Петрович просил, посижу и уйду.
"...Мои предки, - говорил Леонид Петрович, - все еще боятся, что меня, бедного мальчика, волки съедят, тогда как я сам могу любого волка съесть. Я, Маша, окреп в борьбе за независимость. Нет больше той робости, той привычки молчать. Знаете, Маша, какая это гнусная привычка? Я прав, знаю, что прав, что правое дело защищаю, и молчу. Терплю поражение за поражением... Гордо молчу, гневно молчу, молчу, как идиот... - Я помнила его голос со всеми интонациями. - Но теперь я становлюсь другим. Помните последний ученый совет, где директор накричал на меня, а мне уже было наплевать? Я свое сказал, тихо и внушительно. Внутри ничего не дрогнуло, значит, выковывается характер бойца. А раньше? Вы представляете себе, что бы со мной было раньше? Я бы месяц был больной. Закаляемся. Если так пойдет, Маша, из меня получится что-то. Я, наверно, буду такой, знаете, как вам всем нравится: немного суровый, немногословный, совершенно бесстрашный человек..."
Родители Леонида Петровича жили на набережной Невы в большом новом доме. Дверь квартиры была солидно обита черной клеенкой. Я робко позвонила в эту дверь.
Мать Леонида Петровича, Мария Семеновна, не показалась мне старой. Это была представительная, румяная, улыбающаяся, но явно занятая женщина. Было неловко отнимать у нее время, хотелось извиниться и сказать, что я ненадолго.
Она спросила, давно ли я в Ленинграде, что успела посмотреть и легко ли я их нашла.
Я ответила, что я ленинградка.
- Это очень хорошо, - похвалила она меня и представила вошедшему в комнату мужу: - Познакомься, Петр Федорович, эта милая девушка - коллега нашего сына.
- Очень рад, - ответил Петр Федорович. - Легко нас нашли?
Было видно, что день их распределен и я их задерживаю. Но, наверно, я должна была что-нибудь рассказать им о сыне. Наверно, надо было хоть сказать, что он здоров, хотя меня об этом никто не спрашивал.
Меня спросили об очистке того продукта, которым занимался Леонид Петрович. Я ответила.
- Так-так, - покивала головой мать и поинтересовалась, как подвигается диссертация аспиранта Леонида Петровича. - Совсем недавно он сам еще был аспирантом, - улыбнулась она. - Так растут наши дети. У вас нет детей? спросила она.
Раздался телефонный звонок. Мария Семеновна, извинившись, взяла трубку. Она разговаривала, держа трубку далеко от уха.
Телефон звонил часто. Создавалось впечатление, что Мария Семеновна управляет большим штатом людей, находящихся у телефонов. Она говорила: "Петр Федорович будет" или "Петр Федорович не сможет", - а Петр Федорович в это время улыбался светлыми глазами и с товарищеским любопытством поглядывал на меня. Я в жизни не видела лица красивее и добрее. Но все равно я их боялась; его и Марию Семеновну. И жалела, что пришла. Зачем? Никому это было не нужно.
- Петру Федоровичу надо идти к себе, - сказала Мария Семеновна, - а мы с вами посидим.
И посмотрела на большие мужские часы на своей руке. Я сказала, что и мне пора, но она заметила, что еще есть время, голосом человека, привыкшего назначать и прекращать аудиенции. Хотя было ясно, что времени нет.
В конце концов, подумала я, может быть, она хочет расспросить меня о сыне, это было бы естественно, но она ничего не спросила. Возможно, она считала, что я ничего не могу о нем знать.
Она сидела величественно в кресле и расспрашивала меня о монастыре, который я не видела, хотя давно туда собиралась. Бывал ли там Леонид Петрович?
- Если не был, - сказала она, покачала головой и посмотрела на меня так, как будто я была виновата, что он там не был, - пусть обязательно съездит. Пешком можно дойти.