Страница 1 из 2
Часы отдыха учителя Коржика
Очерк
Когда старые стенные часы в комнате учителя Антона Петровича Коржика с хрипом и шипением пробьют десять вечера, он медленно встаёт из-за своего стола, потягивается и с улыбкой удовольствия и презрения, окинув взглядом груду ученических тетрадок, исправленных им, берёт в руку лампу и идёт с ней в угол комнаты.
Там он ставит лампу на другой стол, открывает замаскированный обоями маленький шкаф в стене, достаёт из него четвертную бутыль водки, тарелку с ломтиками чёрного хлеба, всё это тоже ставит на стол и, тщательно затворив дверцы шкафа, садится в большое кресло, против стола, боком к окну, в которое, сквозь голубоватые узоры мороза, смотрит в комнату лунная зимняя ночь.
На столе, кроме водки, закуски и лампы, стоят три рамки: одна из чёрного плюша, и в ней портрет пожилой дородной женщины с широким лицом и раздвоенным подбородком – доброе и мягкое лицо матери; из другой, бронзовой рамки смотрит на учителя улыбающееся лицо девушки, в короне тёмных волнистых волос, с миндалевидными глазами и пухлой задорно приподнятой верхней губкой; в третьей рамке – гравюра, изображающая человека в тоге римлянина; у него круглая, гладко остриженная голова, острое лицо и маленькие глазки, глубоко ушедшие в орбиты. Хотя это лицо и выбрито, как лицо актёра, но оно слишком глубокомысленно для человека этой профессии…
Учитель Коржик сидит несколько секунд неподвижно и смотрит на эти портреты неопределённым, но сосредоточенным взглядом человека, которому трудно уловить свою мысль.
Потом он наливает рюмку водки, медленным жестом подносит её ко рту, выпивает и на секунду защуривает глаза, откидывая голову на спинку кресла и как бы смакуя ощущение жгучей влаги, стекающей по пищеводу…
Вслед за этой рюмкой он наливает другую, а за ней третью и уже после этой берёт с тарелки маленький кусочек хлеба и медленно жуёт его, прищуривая глаза и всё рассматривая портреты на столе.
И лицо его, незадолго перед тем сухое и угрюмое, лицо сорокалетнего чиновника-холостяка, жёлтое, в усах и маленькой эспаньолке, с тонкими плотно сжатыми губами, концы которых характерно опущены книзу, – его лицо вспыхивает красными пятнами, глаза, обыкновенно нелюдимо сощуренные и тусклые, расширяются и приобретают тот внутренний блеск, который так облагораживает физиономии, придавая им выражение жизни и мысли…
– Начинаю, мама… – вполголоса, почти шёпотом говорит учитель, облокачиваясь одной рукой на стол, а другой наливая ещё рюмку.
И при этом он улыбается улыбкой, несколько виноватой и очень печальной, улыбкой фаталиста, видящего роковые последствия своего деяния, но не считающего возможным не совершать его…
До четвёртой рюмки порядок отдыха учителя Коржика установился раз навсегда, – он всегда таков, до последнего жеста таков; но с этого момента учитель варьирует своё время всеми доступными ему способами…
Иногда он обращается с речью к Аннею Сенеке, – ибо римлянин с маленькими глазами это он, знаменитый стоик, – и вполголоса начинает хвалебную речь философу, придерживаясь стиля «писем к Люцилию»:
– Ты хорошо сказал, Сенека, что «всякий путь имеет свой конец», и ещё больше мудрости в твоих словах – «как басня, так и жизнь ценятся не за длину, но за содержание». Ты умел учить терпению, и ты был мудр и прозорлив, но всё-таки ты в твоё время не мог бы представить себе, что через восемнадцать веков после смерти твоей люди дойдут до искусства жить без какого-либо содержания и будут более равнодушны к жизни, чем ты хотел этого, поучая терпеть. Потому что, хотя ты и говорил Люцилию: «ошибаются, о Люцилий, те, которые думают, будто судьба посылает нам благо и зло», – но ты в то же время утверждал, что «душа наша сильнее судьбы». Ныне же люди равнодушны ко благу и злу и силы в душе своей не имеют, подчиняясь первым ударам судьбы и покоряясь ей в рабство без борьбы, без стыда за себя… Таков, о Сенека, я, и таковых много…
Среди речи учитель делает паузы, наливает водку и пьёт, с каждой рюмкой всё более краснея.
Жесты его становятся порывистее, но они ещё тверды: он аккуратно до краёв наливает рюмки, и рука его не дрожит, когда он подносит их ко рту. Иногда, выпив рюмку, он шёпотом, в котором уже слышится пьяная хрипота, говорит:
– Пью, мама…
И, виновато улыбаясь, кивает головой портрету дородной женщины.
Потом он смотрит в окно…
Окно выходит в сад, и он видит там неподвижные, тёмные стволы лип и клёнов, ветви вишен и сирени, опушённые инеем, голубовато-серебристый снег; всё это неподвижно, и всё это молчит…
Когда же за окном воет вьюга, стволы деревьев и ветви кустарников то и дело скрываются за тучами снега, мягко ударяющего в стекла окна; скроются и появятся снова, появятся только на мгновение и снова исчезнут в мутных облаках снега. Кажется, что они не стоят, а мечутся по саду в ужасе. И вьюга так грустно поёт… А иногда она поёт зло и смеётся, обрывая свою песню.
Учитель смотрит на всё это, потом отворотится от окна, выпьет рюмку и снова смотрит. И снова пьёт.
В лунные тихие ночи он любит сидеть без огня. Когда он погасит лампу, – на момент вся комната точно вздрогнет и сразу наполнится тьмой… Но уже в следующий момент в окно льётся волна лунного сияния, она падает на стол, через него на пол и дальше, на широкий диван… На полосе этого света чуть намечены узорные тени от веток клёнов – там, в саду, под окном.
Учитель смотрит на них долго и пристально, как бы желая догадаться, зачем они тут, эти вечные тени, и что они говорят своими узорами. А когда в саду деревья колебает ветер, тени в комнате – на столе, на полу, на диване – движутся…
Антон Петрович вздыхает и крепко трёт лоб.
– Извини, мама… Ещё выпью.
И выпивает ещё… Часы уже давно пробили одиннадцать, и вот снова хрипят, задыхаются и отсчитывают двенадцать медленных и громких ударов, после чего где-то внутри их долго ещё звучит пружина унылым эхом истекших суток…
– «Жизнь идёт неустанной стопой, предавая забвенью былое, разрушая и снова творя…» – декламирует учитель в такт ударам часов… и протягивает руку к бутылке.
Но уже рука его неверна, и он не сразу наливает рюмку. Стекло задевает за одну из рамок, и грустный звук раздаётся в комнате…
– Извините, Женя… Это я, кажется, вас задел? – ещё внятно шепчет учитель, склоняясь к столу, и, облокачиваясь на него, улыбается портрету девушки, улыбается улыбкой доброй и как бы просящей прощения. – Какая вы славная девушка… И как щадит вас время… оставляя вас жить в моей памяти так долго. Уже двенадцать лет… Я всё прекрасно помню… Вы мне понравились сразу, и сразу же вы увидали это. Вам было приятно моё поклонение… Я понимаю.
Да… Вы – умница, держали меня на большом расстоянии от себя и… Я выпью, мама… Прости…
– …И вы уехали, исчезли, пропали… Я не успел вам в эти два месяца ничего сказать…
Но я много думал о вас… Вы исчезли… да… осталась ваша карточка и я… Это хорошо…
Было бы хуже, наверное, если б вы стали моей женой… К жене не сохраняют того уважения, которое имеют к возлюбленной… Вот вас нет… где вы?.. А я живу и помню вас такой, какой встретил. Вы, наверное, позабыли обо мне и…
– …Я ещё выпью… мама! Твой сын спивается… Ничего… Он это понимает… он ещё не совсем… Ты не беспокойся, мама, он не уронит себя ниже, чем уж есть… Достаточно!..
– …Быть может, вы, Женя, даже вовсе и не тот человек, каким я вас знаю… Наверное, так… Вы, конечно, и злы, и неряшливы, и злоязычны, и пошлы, и мелки… как все женщины…
Но я не успел увидеть в вас ничего этого… и до сей поры… двенадцать лет… считаю вас совершенством среди женщин… Уважаю вас и берегу воспоминание о вас в себе… храню его как единственную порядочную вещь, данную мне когда-то жизнью… Я не жаден… И не хочу ничего…
Впрочем – выпью.
– …Страшно пью, мама, это так… Я знаю – мерзко пью, по-свински напиваюсь, потом сплю, потом просыпаюсь… потом…