Комета Нострадамуса

Гусев Владимир

Комета Нострадамуса

Гусев Владимир

Комета Нострадамуса

После великого бедствия человечеству готовится еще большее. Великий движитель столетия обновляет.

Дождь, кровь, молоко, голод, железо и чума.

В небе виден огонь, длинная бегущая искра.

Нострадамус, Центурия 2, Катрен 46

Она решила, что для столь серьезного разговора должна принять тот образ, который имела когда-то на земле. И вскоре лицо Ее засветилось ровным спокойным светом, одежды заструились по плечам и груди, ниспадая до тонких щиколоток, а на ногах скрестились ремешки босоножек.

- Как хорошо, что Ты пришел. Я хотела с Тобой поговорить.

Он тоже принял свой человеческий облик. Хитон Его был темно-вишневого цвета, лицо и руки светились голубовато-белым.

Она подошла к окну, встала рядом с Сыном. Соседнее здание, похожее на кристалл, гору и дерево одновременно, но вместе с тем невесомое и воздушное, медленно изменяло свой цвет от розовато-белого к инфракрасно-золотистому. Грандиозная свето-цветовая симфония полыхала и переливалась перед их глазами, завораживая своей сложностью, стройностью и простотой.

- Я знаю. Поэтому и пришел.

- Комета вот-вот войдет в зону вероятностей. Враг рода человеческого непременно воспользуется этим, чтобы обрушить ее на Землю. Неужели Отец допустит это?

- Допустит. Дерево засохло, ухаживать за ним бессмысленно.

- Оно еще может дать здоровые побеги.

- Именно для них и будет освобождена почва. Иначе и они погибнут, заглушенные отмершими ветвями. Вот тогда уже не останется ни малейшей надежды, и Гагтунгр на века воцарится в земном Энрофе.

Лучезарные волны звучаний вздымались из блаженствующего лона небесной горы. Из чего она была создана? Может быть, из девичьих мечтаний. Может быть - из юношеских надежд. Но скорее всего - из пронзительной чистоты весеннего утра, из веселого журчания горного ручья, из смеха ребенка, пытающегося догнать собственную тень.

- Все сначала? Тысячелетия медленного мучительного восхождения?

- Будем надеяться, они будут более успешными.

Конечно, это не был разговор в том смысле, в каком его понимают люди. Но вместе с тем это была беседа - обмен мыслями, эмоциями, образами, оперирование невообразимо сложными метапонятиями с привлечением тончайшего логического аппарата, посылки которого понимались собеседниками, впрочем, интуитивно и безошибочно несмотря на всю их неопределенность и многозначность.

- Но никогда уже технология не достигнет таких высот. Запасы изначальной энергии практически исчерпаны.

- Зато никогда уже людям не удастся так загрязнить свою планету.

- Я не узнаю Тебя, Сын. Где Твое милосердие?

- Люди немилосердно уничтожили миллионы и миллиарды живых существ, десятки и сотни тысяч видов. Уничтожили навсегда. Они загадили и обезобразили тот прекрасный мир, который подарил им Отец. И о них нельзя сказать: "Прости, не ведают, что творят". Ведают, прекрасно ведают - и все равно творят!

- Они еще могут остановиться.

- Не могут. Самые честные из них продажнее Иуды. Люди торгуют всем, даже правом уничтожать природу. Те государства, которые не преуспели в этом, теперь будут продавать свое право на загрязнение другим странам, успевшим нагадить больше.

- Они просто глупы. Это пройдет.

- Глупые не смогли бы столь изощренно и хитроумно уничтожать Жизнь на дарованной им планете.

- Некоторые из них все еще молятся.

- Их молитвы эгоистичны. В лучшем случае они просят за своих детей и близких, но чаще всего - за себя. Сбудься все их пожелания разом - Земля в одно мгновение превратилась бы в пустыню.

- Я в отчаянии, Сын.

- Тебя не даром называют Великой Печальницей...

Он накрыл ее руку Своею, печально улыбнулся, и Она поняла: все ее доводы и тысячи других уже были рассмотрены и взвешены.

И отвергнуты.

- Все то, что Ты сейчас говорила, говорил и я Отцу. Я взывал к Его милосердию, а Он - к моему. Ибо немилосердно было бы обречь миллиарды людей на болезни, голод, вырождение и вековые страдания. Но именно это теперь их и ждет. А милосердие заключается в том, чтобы позволить им умереть пусть и в великом страхе, но большинству - быстро и без непомерных мучений. Чудовищный взрыв, цунами, ряд землетрясений, ураганы, чума, долгая-долгая зима - и Земля вновь станет чистой и свободной. Люди были предупреждены об опасности, и не однажды. Иоанн, Нострадамус, Саровский - все имеющие уши могли слышать их. Но не услышали.

Он замолчал. Надвинулась пауза, тяжелая, как вечность.

Соседнее здание, медленно плывшее в море сияющего эфира, чуть заметно отдалилось. "Небесных воль сияющий кристалл" - сказал о нем поэт, каким-то чудом сумевший, лишь однажды и лишь на мгновение, заглянуть в невообразимое далеко. Но что-то изменилось в той реальности, к которой стремится всякий дух и прикосновение к которой недоступно почти ни для кого из живущих на скудной и темной земле. Из безмятежно-спокойных тона, которыми неслышимо звучало здание-гора-дерево-кристалл, превратились в устало-обреченные. И тогда Она поняла: решение принято, все слова бесполезны.

- Неужели нет выхода?

- Есть. Заставить их выполнять хотя бы элементарные заповеди. Вновь вселить в их души то, что когда-то называлось страх Божий. Лишить людей свободы выбора.

- Самим сделать то, чего много веков добивается Гагтунгр?

- Да. Именно перед таким подлым выбором стоит Отец. Tertium non datur.

Слова "подлый выбор" прозвучали тяжелым мрачным аккордом. В их обертонах были и отчаяние отца, вынужденного наказывать сына за тяжелый проступок, дабы он не повторял такого впредь, и чувство безысходности юноши, вынужденного жениться на нелюбимой и нежеланной, чтобы его ребенок не рос полусиротой, и горе женщины, жертвующей одной дочерью, чтобы спасти хотя бы одну из двух. Подлый выбор. При любом варианте в выигрыше оказывается Гагтунгр. А третье не дано. Tertium non datur...

- Есть и третий вариант. Чудо.

Он повернул к Ней голову, улыбнулся смиренной и поэтому всепобеждающей улыбкой.

- Отец позволял это в силу безмерной любви ко мне и лишь потому, что надеялся: смоковница еще принесет плоды. С тех пор физические законы не нарушались. А надеяться теперь не на что.

Контуры, цвет, пропорции соседнего здания, само пространство вокруг него выражали теперь неизбывную печаль, отголоски грядущих страданий, горечь мгновенных утрат.

Она стояла перед Сыном, бессильно опустив руки. Не надежда, но лишь слабый отблеск ее медленно угасал в уголках прекрасных глаз.

- Я хочу говорить с Отцом.

- Ты же знаешь, я и Отец - одно.

- Я хочу говорить с Отцом, - упрямо повторила Она. - Вы с Ним - одно, но Ты слишком мягок, слишком милосерден. Как ни парадоксально, с Отцом мне говорить будет проще.

Он еще раз улыбнулся, кротко и беззащитно.

- И о чем же Ты будешь Его просить?

Вопрос был слишком прост, поэтому ответ на него мог быть или неимоверно сложным, или столь же простым. Подумав несколько мгновений, она ответила:

- О чуде. Я поняла: теперь людей может спасти только чудо.

Он по-прежнему улыбался печальной улыбкой человека, которому открыто будущее.

- Людей могут спасти и должны спасать только они сами. Ныне, и присно, и вовеки веков. Это право и долженствование - неотъемлемый атрибут дарованной им свободы выбора.

Он перестал улыбаться. На лицо Его не легла тень гнева, а в интонациях голоса не было раздраженности. Но нечеловеческая усталость сделала бледным высокий лоб, а горечь грядущей утраты опустила вниз уголки плотно сжатых губ.

И тогда Она заплакала.