Возвращение танцмейстера

И тут он споткнулся о торчащий из-под скамьи край ковра и упал ничком, сильно ударившись плечом.

Тогда прозвучал выстрел. Пуля угодила в скамью в дециметре от него. Эхо было как от удара грома. И потом – тишина. Он услышал какой-то шум за спиной и поднял голову. Она странно, как-то наискось лежала перед гробом отца. Сердце выпрыгивало из груди, он не мог понять, что произошло. Она застрелилась? В эту секунду раздался резкий голос Эрика Юханссона – он стоял наверху, рядом с органом.

– Лежать не двигаясь. Вероника Молин, вы меня слышите? Лежать не двигаясь.

– Она не шевелится, – крикнул Стефан.

– Ты ранен?

– Нет.

Эрик снова крикнул, его голос отдавался таким же громоподобным эхом.

– Вероника Молин. Лежать не двигаясь. Руки в стороны.

Она по-прежнему не шевелилась. Эрик Юханссон, спустившись по скрипучей лестнице, появился в центральном проходе. Стефан медленно поднялся. Они осторожно приближались к неподвижному телу. Стефан поднял руку:

– Она мертва.

Он показал пальцем:

– Ты попал в глаз.

Эрик проглотил слюну и затряс головой:

– Я целился в ноги. Не такой уж я плохой стрелок.

Они подошли к телу. Стефан был прав. Пуля угодила точно в левый глаз. Рядом с ней, в самом низу каменного основания, на котором стояла купель, виден был явный след пули.

– Рикошет, – сказал Стефан. – Выстрел пришелся в камень, но пуля срикошетила и убила ее.

Эрик Юханссон по-прежнему крутил головой, как бы не веря в реальность происходящего. Стефан понимал его. Эрику ни разу в жизни не приходилось стрелять в человека. И в первый же раз, когда он пытался попасть в ногу, выстрел оказался смертельным.

– Здесь ничем не поможешь, – сказал Стефан. – Что случилось, то случилось. Слава богу, что это позади. Все позади.

Дверь церкви открылась. Перепуганный церковный сторож уставился на них широко открытыми глазами. Стефан положил Эрику руку на плечо, постоял немного и направился к вошедшему. Надо было объяснить, что тут произошло.

Через полчаса он вернулся в дом Эльзы. Там уже был Рундстрём. Джузеппе увезли в больницу в Эстерсунд. Но Фернандо Херейра исчез. Когда санитары несли Джузеппе на носилках, они сказали, что тот куда-то скрылся, они даже не заметили куда.

– Мы его возьмем, – сказал Рундстрём.

– Не уверен, – сказал Стефан с сомнением. – Мы ведь даже не знаем, как его зовут. У него может быть много паспортов. Он большой мастер скрываться.

– Разве он не ранен?

– Царапина на виске.

В комнату вошел человек в комбинезоне и положил на стол грязное, облепленное илом ружье.

– Не успел спуститься – сразу нашел, – сказал он. – Говорят, стреляли в церкви?

Рундстрём нетерпеливо махнул рукой:

– Потом расскажу.

Он осмотрел ружье.

– Интересно, можно ли привлечь к суду Эльзу Берггрен за ложь, – задумчиво сказал он. – Теперь-то мы знаем, что Авраама Андерссона убил Магнус Хольмстрём. Он же выкинул ружье. Скорее всего, и дом Молина поджег он. Дом загорелся сразу в нескольких местах.

– Дом поджег Фернандо Херейра, – сказал Стефан. – Чтобы отвлечь полицию.

– Я по-прежнему многого не понимаю, – сказал Рундстрём. – Джузеппе в больнице. Эрик застрелил Веронику Молин. В церкви. Так что остаешься только ты – Стефан Линдман, полицейский из Буроса. Может быть, ты будешь так любезен и объяснишь, что случилось этим утром в моем полицейском округе?

Стефан провел в кабинете Эрика Юханссона почти весь день. Разговор с Рундстрёмом занял несколько часов – их все время прерывали. Без четверти два позвонили из Арбоги – там задержали Магнуса Хольмстрёма в красном «Эскорте». В начале шестого Рундстрём сказал, что теперь ему все ясно. Он проводил Стефана до гостиницы. Они расстались в вестибюле.

– Когда уезжаешь?

– Завтра. Самолетом.

– Я скажу, чтобы тебя отвезли.

Стефан протянул ему руку.

– Все было очень странно, – сказал Рундстрём. – Но мне кажется, мы теперь многое поймем. Не все, конечно, – всегда есть белые пятна, – но многое.

– Мне почему-то кажется, что взять Фернандо Херейру будет не так-то просто.

– Он, кстати, курит французские сигареты, – сказал Рундстрём. – Помнишь тот окурок, что ты нашел у озера и отдал Джузеппе?

Стефан кивнул. Он помнил.

– Согласен, – сказал он, помедлив. – Всегда есть провалы. Например, эта загадочная личность по имени «М» в Шотландии.

Рундстрём ушел. Стефан подумал, что он, наверное, не читал дневник Молина. Девушка-администратор была очень бледна.

– Я что-то сделала не так? – спросила она.

– Это еще слабо сказано, – сказал Стефан. – Но теперь все позади. Завтра я улетаю. Оставляю тебя с испытателями и прибалтами-ориентировщиками.

Вечером он, поужинав, позвонил Елене и сказал, во сколько приезжает. Он уже ложился спать, когда позвонил Рундстрём и сказал, что Джузеппе чувствует себя сравнительно неплохо. Рана серьезная, но врачи сказали, угрозы для жизни нет. А вот с Эриком не все в порядке, он в глубокой депрессии. Под конец Рундстрём сказал, что к расследованию подключилась СЕПО.

– В печати и на телевидении начнется черт-те что, – сказал он. – Мы отвалили здоровенный камень. Мокрицы расползаются во все стороны. Уже сейчас появляются данные о масштабах этой нацистской сети – никто такого даже представить себе не мог. Скажи спасибо, что за тобой не будут гоняться журналисты.

Стефан долго лежал без сна. Он так и не знал, как все обернулось с похоронами. И все время вспоминал отца. Наверное, я никогда его не прощу, подумал он, хоть он и умер. Он скрывал от меня свое лицо. Мой отец поклонялся злу.

Утром следующего дня Стефана доставили на машине на Фрёсён, к самому аэропорту. Без нескольких минут одиннадцать самолет с грохотом опустился на полосу Ландветтера. В зале прибытия он увидел Елену – и обрадовался чуть не до слез.

Через два дня, девятнадцатого ноября, сопровождаемый дождем со снегом, Стефан шел в больницу. Он был совершенно спокоен и уверен, что справится с болезнью.

Он выпил чашку кофе в кафетерии. На стуле лежали смятые вчерашние газеты. Первые страницы были заполнены репортажами из Херьедалена, сенсационными фактами о шведской секции всемирной нацистской организации. Приводилось высказывание шефа СЕПО – «у нас в руках шокирующие факты о чем-то гораздо более глубинном и опасном, чем скинхеды, с которыми мы до сих пор связывали опасность фашизма».

Он отложил газеты. Было десять минут девятого.

Он поднялся и пошел в отделение, где его уже ждали.

Он вспомнил Фернандо Херейру. Его до сих пор не поймали.

В глубине души Стефан ничего так не желал, чтобы Херейра сумел вернуться к себе в Буэнос-Айрес и там мог в покое и умиротворении курить свои французские сигареты.

Свое преступление он давно искупил.

Эпилог

Инвернесс

Апрель 2000

В воскресенье девятого апреля Стефан заехал за Еленой. По дороге от Аллегатан к Норрбю он заметил, что напевает себе под нос – он не мог вспомнить, когда это с ним случалось в последний раз. Не сразу он вспомнил и мотив – что-то такое давным-давно забытое, соображал он, ведя машину по пустому утреннему городу. Потом из памяти выплыло, что этот мотив когда-то наигрывал отец на своем банджо. «Билл-стрит блюз». Отец говорил, что Билл-стрит – название улицы, может быть, такая улица есть и во многих североамериканских городах, но что она есть в Мемфисе – это точно.

Я помню его музыку, подумал Стефан. Но образ отца, его лицо, его безумные идеалы уже успели вновь стушеваться в памяти, ускользнуть в темноту. Он вернулся ненадолго из мира теней, чтобы поведать мне, кем он был. Но теперь он снова там. Теперь единственное, что меня с ним связывает, – навечно застрявшие в памяти фрагменты мелодий. И может быть, эти мелодии в какой-то степени оправдывают его в моих глазах. Потому что негры, их музыка, их уклад жизни для нацистов были олицетворением варварства. Негры стояли гораздо ниже белой расы в их иерархии человечества. Несмотря на то что черный спортсмен Джесси Оуэн был несомненным героем Олимпиады тридцать шестого года в Берлине, Гитлер отказался пожать ему руку. Но отец любил музыку черных, любил блюзы. И не скрывал этого. Здесь была его слабинка, трещина в выстроенной им самим стене ненависти и презрения к людям другого сорта. Не знаю и никогда не узнаю, прав ли я. Но мне хочется, чтобы это было так.