Оружие скальда

Когда солнце стало садиться и по морю протянулась длинная багряная дорога, плот с телами погибших воинов оттолкнули длинными шестами от берега.

— протяжно пели хирдманы древнюю погребальную песню. Повинуясь заклинанию, невидимые руки дочерей Эгира подхватили плот и быстро понесли его от берега, в волнуемую ветром серую даль, обагренную лучами заката, как кровью. Во все века моря крови проливаются в битвах во славу Отца Ратей — кровью становится море, несущее к нему новых воинов. Потому обряд морского погребения завещано справлять на закате.

Приложив ладони к глазам, хирдманы вглядывались в багряную тропу, и им виделось там, на пределе зрения, как из пламенного света выплывает огромная золотая ладья с червонными щитами на бортах, а на носу ее стоит сам Один, Одноглазый Воин, и радостно приветствует новых хирдманов своей дружины, многочисленной, как морские камни. Шестеро павших оживают, стряхивают тяжелую дрему, поднимаются на корабль, и Один каждому вручает новый, сияющий золотом меч — знак новой службы и нового дружинного братства, которому не грозят раны и старость, которое продлится до тех пор, пока существует мир.

Наутро дружина Торварда отправилась в глубь полуострова. «Козла» отвели в укромную маленькую бухту и вытащили на берег. Может быть, не один десяток дней пройдет, прежде чем он снова закачается на волнах. Охранять его Торвард оставил трех человек, из которых двое были ранены. С ним осталось всего одиннадцать хирдманов.

Размеренным скорым шагом фьялли уходили все дальше от берега, шум моря быстро затих позади. Показались и пропали снова остатки разрушенного поселения. Когда-то здесь стояли рядом четыре большие усадьбы, и в каждой зимовало не меньше пятидесяти человек, не считая хозяев и челяди. Теперь там было пусто.

После полудня шум моря сменился шумом деревьев. Под ногами виднелась заросшая тропинка с отпечатками лосиных и кабаньих копыт. Двадцать лет назад здесь была широкая дорога. Но с тех пор здесь мало кто бывал. По обеим сторонам тропинки стоял темный еловый лес.

— Не очень-то веселое место! — приговаривал на ходу Эйнар Дерзкий. — Что ты притих, Боевой Скальд? Тебе не приходят в голову звонкие строчки? Ведь мы сейчас все равно что в битве! Каждый шаг по этой тропе — победа над колдунами. Может быть, тебе удастся своими стихами держать их подальше.

Гудлейв только вздохнул, а Ормкель обернулся.

— Придержи язык! — посоветовал он Эйнару. — Накличешь беду пустой болтовней.

Но именно этому совету — придержать язык — Эйнар следовал очень редко. И не больше одного раза в день.

— Конунгу виднее, чего здесь можно накликать, — продолжал он. — Ведь все это из-за твоей родни, Торвард. Впереди у нас Медный Лес. И где-то тут живет твоя старшая сестричка. Говорят, она красавица! Вот бы на нее посмотреть!

— Вспомни про твой глаз! — бросил через плечо Торвард. Его стали раздражать слова Эйнара — они делались опасны, но ссориться он не хотел. — Ты сейчас сам не настолько хорош, чтобы встречаться с красавицами!

Эйнар замолчал. Теперь фьялли шли в наводящем уныние молчании, слышался только шум шагов по траве да позвякивание оружия. В каком-нибудь другом месте тишина не смущала бы их — ведь это воины шли в поход, а не женщины на свадьбу, — но здесь, на Квиттинге, где каждое дерево дышало смертью и злым колдовством, любые слова казались лучше молчания.

К вечеру впереди показался Медный Лес.

Раудберг — Рыжая Гора, окруженная Медным Лесом, была хорошо видна издалека. Ее длинные пологие предгорья густо поросли еловым лесом, но каменная вершина сияла под лучами низкого заходящего солнца огненно-рыжими гранями. Когда-то давно квитты верили, что Рыжую Гору создал древний великан Имир, уронив в Медный Лес свой кремень, — вся она состояла из кремня. С площадки на вершине был виден почти весь Медный Лес, тянувшийся не на один день пути во все стороны. По краю ее окружали большие черные валуны — великаны принесли их сюда в незапамятные времена. Тогда здесь было их святилище. Потом, когда великаны ушли дальше на север, кроме самых упрямых из них, здесь было святилище квиттов. А теперь только одна маленькая женская фигурка двигалась по площадке, вглядываясь в даль.

Девушка была мала ростом, худощава, очертания ее фигуры терялись под просторной накидкой из волчьего меха и рубахой из грубой некрашеной холстины. Волосы у нее были тускло-рыжие, цвета опавшей еловой хвои, и неровными густыми прядями лежали на ее спине и на плечах. Большие глаза блестели зеленью на бледном лице с мелкими острыми чертами. Сколько ей было лет, определить было невозможно — черты ее лица казались юными, но в глазах горело старческое безумие. Назвать ее красавицей мог только тот, кто никогда ее не видел. А тем, кто ее видел, никогда не пришло бы в голову, что она приходится сестрой по матери самому Торварду конунгу. Но это было именно так.

Стоя возле края площадки, она прислонилась плечом к валуну и прижалась лбом к его гладкой, вылизанной ветрами и снегами холодной поверхности. Закрыв глаза, она слушала камень, ветер, далекий шум ельника. Перебежав к другому валуну, девушка остановилась, повернувшись на юго-восток. Движения ее были быстрыми, полными звериного проворства. Она поднесла ладони к лицу, закрыла пальцами глаза, постояла так, в неподвижности похожая на серый камень, потом медленно опустила руки. Глаза ее оставались закрытыми, и при этом лицо, лишенное румянца и движения жизни, казалось совсем мертвым, словно она была в прямом родстве с камнями. И это было почти верно. Матерью ее была живая женщина, когда-то отданная в жертву великану, а отцом — сам великан по имени Свальнир, что значит — Стылый.

Медленно поводя ладонями, дочь великана как будто раздвигала вокруг себя невидимый туман. Взор ее через опущенные веки устремился к морю — туда, откуда шла к ней опасность. Далеко-далеко, за ельниками и хребтами отрогов Рыжей Горы, за чащобами Медного Леса, за пустынными равнинами полуострова она различала образ знакомой крови. Сюда шел ее брат. Вокруг него мелькали бледные тени — он был не один.