Птица Уксюр

Лежит под порогом, стонет. Она не отлучается. Похаживает над ним; возле потянется, повернется резвехонько. Эх, он думает, ершистое место, ядрен испуг! Что ни будь, а попугаем друг дружку до правды... "Мне бы, - просит, - откашляться. Уважьте, Альфия Рафаиловна, неконченую болезнь".

Ага - на другой день подъезжает она к тому срубу. Утро - соколик в лазури! Сласть, какое погожее! От сруба - дух винный. Касьян навез котлы-жаровни; трофейное у него. Узорчатая медь бухарская, немецкое чугунное литье. Жарит-печет пирожки с телятиной в курдючном жиру, расстегаи с вязигой осетровой. Жареный запах так с винным и перешибаются: отъешь себе губы, едучий дух!

Альфия - все так же; костюм застегнут, подпоясан, ворот глухой, пуговицы - сверк-сверк. На Касьяна как на пустое место. С лошади сошла, в срубе приготовила. Сидят снаружи, едят. На воле, на воздушке. Касьян пирожки так и мелет зубищами. Она помалкивает. Только раз ему: "Я бы с голубем пирожка поела". - "Ай, не угадал, беда моя чахотка! Простите ради мученья-болезни, Альфия Рафаиловна..."

Она: "А чай пакованый есть?" - "Да вот же!" - "Завари полукупеческой крепости, остуди в стакане". Полукупеческий - это до цвета портвейна с вишневкой: два к одной. Заварил. Волнуется человек. Здоров-здоров, а руки дрожат. Как да что выйдет?

Проделали опять, что положено. В бочке - гуденье, нагрев. Руки у него завязаны за спиной; терпит. А она поглядывает, чаек отхлебывает. Полукупеческий для румянца не вреден. Его пьют после вкусной котлетки не для занятия, а перед развлечением... Вот уж вопль пошел из Касьяна от вара-то. Она оставь стакан недопитый. Пальцы к пуговицам прилагает, и до чего же гордая! до чего ладно оголила себя - калачики подовые, малосольный случай!..

Стала стан-лозину прогибать, яблоньку покачивать - да ровно как сзади на сдобу-круглоту бабочка села. Вроде у нее такое сомнение, у Альфии, и она спинку-то в прогиб и через плечико взглядывает на себя, на круглоту белую, на калачики. Бабочка или чего там? Или кажется? Шейку плавно выворачивает, спинку волнует - лебедь! Круглоту-сдобу крутую оттопырила, тугие кочаны блескучие, на носки приподнялась, ножки ядреные, гладкие расставила.

Касьян - враз во всей твердости характера. И по кленовому гвоздю - тук! Навылет! Из бочки вышел, старичок нацелился в избушку встрять, раззадорену намять, маковина в рот просится: скушай, обжористый, - и сладка, и забориста! Но Касьян на излеченье ладится, а сам следит.

Только у нее в руке шкурка окажись - темненькая, с отливом золотым - зажмурился, башку назад. Аж на три шага отошел! А сзади: "Ха-ха-ха!" - как из худого ведра голос гунявый. Старуха та черная! "Люблю пугливых - нахальных не люблю. Привечу, золотенький, - не отвыкнешь!"

Он не оборачивается. "Хо-хо!" И звук трескучий: из старого брюха ветры... Разорви тебя, похабница! "Дай дождичка!" Он не повернется. Тут ему на плечи-то - раз! Села. Он тряхнул - куда!.. Скинь-ка, совладай. Вцепилась и руками и ногами. Была б действительно старуха, а то - асмодейка.

Ах, почечуй во все проемы! Он - бежать. Она на нем; царапает-скребет его. Хохот, визги; волосы ему рвет. Бежит Касьян потерян, мыло ошметьями с него: и скажи - и страх, и противно. По бору катает ее, малосольный случай. Бывают похабницы, а? Не менее девяноста лет ей.

Убегался с ней и с обеих ног оземь - хрясь! Какой ни бугай, а вготовку укатан. Замутился свет ему, закружило. Чуть дышит, язык на траву вывалил. Глаза как залеплены тестом. Ага - разлепил глаза... И лежит-то он возле сруба. Кругами водило его, знать. А над ним стоит Альфия, калачи-подарочки, объеденье-смак. Гладенькая, при всем своем хорошем.

Что ж, он думает, ее катал - не старуху ту? А может, скакнула на меня старуха, а там уж оказалось, что Альфия... Запутанность пошла в мыслях. Встать - нет... только язык и смог забрать в рот. А так - ни рукой, ни ногой.

Альфия повернулась - ой, капустки белокочанные! - по травке голенькая пошла: кочаны на лозине гнучей - туда-сюда. Оделась, уехала на лошади. И рукой не махнула.

Лишь тогда вступила сила в него. Ну, думает, то-то она пила полукупеческий! знала наперед: покатаю даром, без гостеванья в избушке - отворотит мой испуг старуха... Считала меня за пустельгу: по ее и есть. Ну уж, мол, не попущу далее, спотыкнись ядрен испуг на ершистом месте!

Ввечеру к ней. Сашка все где-то промышляет богатство. Касьян по улице обыкновенным шагом, а как в ворота к ней - свались ничком. Собаки подошли, понюхали. Не зарычали даже - такой взял на себя горестный вид.

Не выходит никто. Погулять отпущены и негр, и бобыль, и кладовщик пьющий: уж при ней нанятый. По образованию был раньше учитель - от запаху портвейна у него чеснок чищеный в кармашках на груди.

Касьян в стон. Поворотился навзничь; руки-ноги враскидку. Не-е! Не показывается. Он овечьих катышков нашарил, покидывает в окошко. В фортку попал. Сени отворились - он кашлять да с надсадой! Скажи разрывается нутро.

Хозяйка говорит: "Заходите, чего уж... вечера нынче сырые. Проймет от земли". А он: "Того и ищу! Не даете выйти кашлю, пускай сырость меня возьмет". - "Да что уж, и улей и хмельное сулили вам брали бы..." - "Нет! Если не ваш вид красивый передо мной - лучше чахотке себя отдам!" - "Не надо такого разговору. Пожалуйте самовар на столе. Сделаем собеседование". - "Как хотите - не подымусь! Чтоб вы подумали - я на чужую жену хорошую покушаюсь? Чай, не такой я. У меня одна правда!"

Она на крыльцо; шальвары закатаны доверху: видать, примеряла новые чулки. Долго, мол, рассуждать на сырой погоде? Убежит самовар! А Касьян на дворе лежит лежмя: "Я не любитель нахально правду менять. Помру здесь и все". - "Не знаю, как помочь. Сами ж не хотите. Самовар, крендели..."

Он голову от земли подымает: "Эх, Рафаиловна! И все-то вы знаете... Ладно уж, не дамся сырости до завтрашнего. А там полечите впоследки! Какой хотите улей: только бы кашлю выход, испугу отмашку".

И ночью давай по деревьям лазить, горлиц ловить. А уж утречко распогожее! Дятлы в бору так и настукивают! Ягода краснеет, грибы растут-наливаются, тугонькие. Над срубом дымок вьется... Ну - едет! То бывало шагом все - сейчас рысью бежит лошадь.