Меломаны

Понятное дело, я не упоминал, что тогда произойдет.

Так что повел я себя по-свински.

Когда я вернулся в нашу хибару, все уже там были. Под стенкой высилась довольно-таки высокая горка банкнот. Было немного монет и ювелирных украшений. Раздел мы отложили на потом.

Скрипач взял с собой инструмент. Мы внимательно оглядели его.

- Так может вы начнете, а я вступлю потом, - предложил скрипач. - Что будем играть?

Как это что? "Революционный этюд" Шопена.

Начал Тромбон, сразу же делая сильный акцент. Через мгновение к нему присоединился Контрабас. Я давал им такт, и тут вступил Флейтяра. Это был кайф. Это был джаз. Никто не мог сделать лучше.

Мы начали заводиться, музыка брала за живое. Она жила в нас, и мы чувствовали: вот оно, что ну его нахер, весь этот долбаный мир, что пусть все идет к черту, лишь бы оставалась эта музыка, эти великолепные созвучия, гармония, что сама по себе уже абсолютная красота и абсолютное ничто.

Температура накалялась. Палочка обжигала мне пальцы. Очень скоро Тромбон был уже весь потный. Мы ожидали скрипача, когда он вступит. А он только слушал нас и оставался неподвижен. Мы уже закончили этюд и, не останавливаясь, завели его с начала. Все как обычно. И тогда скрипач поднялся. В его руках была скрипка. И он заиграл.

Боже! Услышать нас и сдохнуть! Эта скрипка была именно шопеновской, ее специально создали, чтобы играть эту музыку. Я был в экстазе. Да что там еще! Зачем жить, если нельзя творить музыку, не зная даже мгновения перерыва. Я чувствовал, что поплыл. Эта гармония была воистину божественной. Я почувствовал себя легким как пушинка. Мне хотелось быть русалкой. Моя дирижерская палочка так и летала в воздухе. Мне было тепло и как-то странно. Какой балдёж! Тромбон и другие русалки кружились в воздухе вместе со мной. Сами мы уже не играли, но музыка все еще оставалась тут. Рядом с нами. В нас самих. Все пространство превратилось в музыку. Играл только скрипач. Играл исключительно. Играл колдовски. Контрабас вытащил автомат и садил из него по скрипачу. Потом он растворился в воздухе вместе со своим автоматом. Я сползал на пол. Весь мой оркестр - тоже. Я понимал, что засыпаю. Потихоньку, спокойно, без малейшего шороха...

Я лежал на полу, а вокруг меня кружились лепестки алых роз. Скрипач перестал играть. Глаза у меня все еще оставались открытыми. Я увидал, как в нашу хибару заходит кто-то новый.

Аманда. Пасия Контрабаса.

Она подошла к скрипачу и поцеловала его.

- Все в порядке? - услыхал я сквозь туман, покрывающий розовые лепестки.

- Естественно, - ответил тот.

Она остановилась возле меня. Любовь Контрабаса. Любовь, что легла в развалинах. Да она и не существовала, потому что была всего лишь фикцией.

- Этот еще не спит, - сказала она.

Подошел скрипач.

- Прекрасно, еще один фрагментик.

И кино кончилось.

Мы опять сидели сами в той же хибаре. И было нам не очень...

- Но играл он чудесно, - сказал Флейтяра. - Уже никто не будет так играть Шопена.

- Ага, а как он нас ощипал, - заметил Тромбон. - Он и эта его сучка.

- Что, Контрабас, все ей раззвонил? - сказал Флейтяра. - Могу поспорить, что она вытянула из него абсолютно все.

Контрабас сидел, свесив голову.

- И все же, это был волшебник, - сказал я, потому что лишь это знал наверняка. Все остальное как-то перестало быть очевидным. Ведь если в нем была такая сила, тогда зачем он делал то, что делал? И кого, собственно говоря, мы убили? Сообщников, или совершенно случайных типов?

Лишь бы это все не разнеслось по городу.

- Эта сучка, - неизвестно зачем повторил Тромбон.

Вот именно, эта сучка. Она, которая забрала, а затем вернула веру в этот мир и его законы. А бабки - это такое, сегодня они есть, а завтра их нет.

Самое главное, что не по любви.

И тогда Контрабас поднял голову. Он вздохнул, полез в карман куртки и вытащил пачку денег.

- Наверное, это она мне оставила, - сказал он. - Такая уж она есть, парни.

Мы поглядели на него, а он, чуточку виновато, на нас. Так продолжалось какое-то время. Так что на жизнь у нас кое что оставалось.

А если она и вправду его любила?