Страница 34 из 39
Уже знакомые нам Петр Вульф и Иван Зейкан тут же прочитали их и сказали, что письма во всем сходны и прибавки или убавки никакой нет. Такие же заверения получил и Реис-Эффенди.
Теперь можно было подписывать перемирие. Тогда турки попросили, чтобы для такого высокого дела повелели отворить все двери и пустили всех в ту светлицу, дабы всяк видел мирное свершение.
Русский подьячий поставил на стол перед Возницыным большую серебряную чернильницу. Увидев это, турки тотчас послали за своей и принесли чернильницу столовую, местами золоченную. И тогда великий и полномочный посол, взяв свои договорные письма, подписал их, число проставил и печать сургучную приложил. Так же и турецкий посол поступил.
Потом немножко поспорили, как обменяться подписанными уже документами. Маврокордато предложил передать их друг другу через руки посредников. Возницын милостиво согласился. Но посредников, которые, как считал Возницын, не имеют к этому соглашению никакого отношения, вдруг проняла совесть, и потому они стали отказываться от такой великой чести. Тогда Реис-Эффенди, встав, поднес великому и полномочному послу свои договорные письма. А великий и полномочный посол "взаимно то же учинил".
Тут произошел эпизод, который выходил за рамки обычного протокола и которому Возницын придал особое, как бы сейчас сказали, политическое значение.
Уже с обеих сторон были произнесены заключительные речи и пора было "асходиться, как вдруг Реис-Эффенди, увидев на великом и полномочном после голландскую золотую цепь, к которой был прикреплен миниатюрный портрет царя Петра, оправленный в золотую рамку с алмазами, спросил, не его ли это царского величества образ?
Возницын с гордостью ответил: "... Его, государя моего милостивого, дорогой образ недостойный раб его ношу".
Реис, естественно, попросил, чтобы ему показали этот портрет. Тогда Возницын встал, снял с себя золотую цепь с портретом и торжественно отдал ее турку. Тот тоже встал, взял портрет царя и "любительно дивился" благообразию и красоте его, затем спросил, сколько царю лет. Но Возницын не просто ответил - двадцать семь, а добавил: "И воин непобедимый". Реис сказал: "О сем подлинно ведаю". "И много смотря Маврокордато, посредникам и туркам показал, и любительно дивился и говорил, что,по милости Божьей, он признает ныне за подлинно, что не лгали им прочие, когда о его царском величестве сказывали".
Да, умел Прокофий Богданович не только дело делать, но и лыко в строку не хуже нынешних вставить. Как писал один чиновный поэт той эпохи:
"Люблю твое я стихотворство.
В нем нет ни лести, ни притворства.,
Но иногда полы лощишь..."
После этого все встали и, "любительно простясь, пошли каждый в свою сторону". В общем, все было чинно и благородно. Однако острый на язык венецианец Рудзини приводит такой комический штрих, который если и был, то явно преувеличен и потому в отчет Возницына не попал.
После того, пишет этот венецианец, как договоры были подписаны, "Маврокордито и московит поднялись со своих мест, чтобы обняться, и между тем как один приближсшся к другому, думая опереться на столик, посредники раздвинули столик, и довольно тяжелый московит упал на Маврокордато, а этот, получив толчок, от внезапной и неожиданной тяжести отбежал назад, и оба упали один на другого".
Что ж, и такое бывает на переговорах.
* * *
Подписал наконец договор Прокофий Богданович. Как гора с плеч, как наваждение, долгими месяцами сверлившее мозг, тревогами иссушавшее душу. Все, теперь пусть Москва судит его.
Но как ни рвался домой Возницын, спешить с очъездом не стал. Разве только что, сняв опостылевшие шатры, перебрался в Петервардейн. И на то были свои причины.
16 января в Карловицах ожидалось подписание остальных соглашений. Прокофий Богданович "послал своих людей для присмотрения" и все хорошо разведал. Прошло оно без каких-либо инцидентов, если не считать, что венецианский посол не стал подписывать свои соглашения, так как полномочий не имел и все еще ждал курьера из Венеции.
Но вот интересное дело. Прелиминарный, то есть предварительный, договор между Турцией и Венецией все же 6ыл подписан в этот день турецким и... австрийским послами. При том понимании, что в месячный срок Венецианская республика подтвердит этот договор, если, разумеется, согласится на содержащиеся в нем условия, и тогда передаст через посредников свой подписанный текст туркам*. А это значит спешат, очень спешат австрийцы обезопасить тыл для войны в Европе.
В общем, худо ли, бедно - подписали договоры. Грянула ружейная и пушечная пальба.
"С обеих сторон солдаты и яньсчары выстрелили по трижды, а зачинали турския пехоти, и в Петр-Вирадыне и в Белгороде из пушек стреляли".
Затем у лорда Пэджета банкет состоялся. Прокофий Богданович тоже был приглашен, но отказался: "Премногу благодарен... только я отнюдь притти за болезнью своею туди не могу". И хотя отговорка была чисто дипломатической - не хотел Возницын, чтобы за столом вновь поднялись давние распри о рассадке, - он и вправду чувствовал себя неважно. Даже в Москву жаловался на болезнь.
Но через людей своих внимательно следил за тем, что происходило на том банкете. Турки и цесарцы приехали на лошадях, записал он в своем дневнике, а поляки и голландцы пришли пешком. Расселись. Потом как бы внезапно появился венецианский посол и молвил: видит он, что день сей торжественный и веселый - даст Бог, и они, венецианцы, того же дождутся, когда мирный договор учинят. А Реис-Эффенди на это ехидно заметил: "Не надобно становить, уже постановлен".
* * *
Теперь настала пора наносить прощальные визиты. У всех побывал Прокофий Богданович, никого не забыл даже петервардейнского губернатора. Больше всех доволен был встречей Рудзини - отвел-таки душу, изливая досаду на цесарцев. Имея союз, двух дней не могли подождать, после стольких трудов одних в войне оставили. "Сей мир, - негодовал кавалер, мочно назвать блазнию, а не прямым делом, и не угаснет сие непостоянство в тысячу лет; многие хроники о сем написаны будут".
Возницын только поддакивал, но спросить не преминул, примет ли в конце концов Венеция сей мир. Кавалер покрутил, покрутил, но признался: примет, хотя и по самой великой нужде.
А потом начали ответные визиты Прокофию Богдановичу наносить. Но тут беда - не на шутку заболел Возницын, даже бумаг не смог подписать, отправлявшихся в тот день с почтой в Москву. Пришлось отложить прием турецких послов и просить, чтобы "не прогневились", потому что за болезнью своею принять их и почтить по достоинству не может.
Турки ответили с большой любезностью, что хотели отъехать в Белгород, но, прослышав о болезни его, "зело печалуют и будут ожидать здравия его; а не быв у него и не дождав надлежащей чести, хотя десять дней не отьедут". Эти слова уважения Прокофию Богдановичу, как бальзам на душу,
Только через несколько дней смог принять он турецких послов. И написал об этом, как всегда, живописно, красочно.
"Генваря в 23 день были у великого и полномочного посла турские послы Реис-Эффенди и Александр Мс,врокордато. Приезжали великим многолюдством и, приехав, говорили многие ласковые слова... И великий и полномочный посол отвечал им благодарственно и тому же склонное".
А потом велел Прокофий Бощанович внести стол, накрытый ковром, шитым золотом. А на нем на двадцати блюдах серебряных сахаров разных народных и "леденцов и конфектов". "И турские послы, то видя, зело дивились". А потчевал их Прокофий Богданович забытым теперь, но популярным тогда в России напитком "росолис" и турецким кофе. Велел подать трубки с табаком. А в это время рядом в особом покое трубили на серебряных трубах и играли на разных инструментах трубачи и музыканты.
Реис-Эффенди расчувствовался и заявил, что от рождения такой прекрасной музыки не слышал, и просил Возницына, чтоб он велел музыкантам войти и играть здесь, чтоб он их видел. Прокофий Богданович, конечно же, велел, а когда они вошли, приказал "играть одному на басу, а двум на скрыпицых, что слыша Реис-Эффенди зело утешился и нот их и скрыпиц смотрел, а в тое поры пил табак".