Страница 62 из 64
Упоминая здесь два эти случая, я не имею в виду ставить их в один ряд с ситуациями, о которых я говорил до этого. Правильнее было бы сказать, что приводя их здесь, я исхожу скорее из аналогии, чем из тождества.
Венец, увитый терниями Самым ли лучшим, самым ли совершенным открывается этот дар? Не знаю. Потому что разные есть среди них, но для каждого дар, пришедший к нему, был испытанием.
Испытанием меры его нестяжательства, нетщеславия, невпадения в грех тайного, а то и явного любования собой. Я знаю благополучно избежавших этих ловушек и ям, притаившихся вдоль пути. Но я видел и впавших в эти соблазны. Причем впавший в один-единственный в конце концов становится добычей всех. Говоря это, я свидетельствую об участи тех, кого постигла такая судьба, или, точнее, тех, кто сам избрал ее. Потому что неприметен и легок первый шаг, ведущий в сторону от пути. Шаг этот, казалось, направлен туда же, что и сам путь, но в том-то и сила, и власть соблазна, который так незаметно, так плавно уводит прочь.
Почтительное внимание, удивление, восхищение сопутствуют обычно избраннику всю его жизнь. И можно, наверное, понять человека, который так привыкает к этому эмоциональному фону, сопровождающему его повсеместно, что, лишенный этого постоянного подтверждения собственной своей значимости, начинает чувствовать себя непривычно и бесприютно. Восхищение и внимание становятся необходимы ему, как наркотик. И, как и наркотик, дозы эти должны становиться все больше.
Постепенно он привыкает любой разговор начинать с себя и заканчивать собой, подробно повествуя о своих достижениях и о совершенном им. При этом достигнутое им может действительно быть значительным, а все, о чем говорит он, быть правдой.
Печаль в другом. В том, что он вообще говорит об этом и что говорить о себе доставляет ему радость. Постоянная жажда публичности, внимания, прямое или косвенное осуждение своих коллег - в том же русле...
И это не единственный из соблазнов и гибельных троп, подстерегающих носителя дара, уводящих его с пути. Как мот не замечает, как тает доставшийся ему капитал, пока не окажется наг и нищ под открытым небом, так сошедший с пути в самолюбовании и гордыне не видит своего отпадения, удаляясь от совершенства, претерпевая угасание и распад собственной личности.
Еще один аспект того бытия, - тот, которому отдан, в котором пребывает носитель дара.
Мыс вами, я и вы, читатель, угодно это нам или нет, живем в мире, где каждый стремится выглядеть в глазах других наилучшим образом, где каждый хотел бы, чтобы его считали благожелательным, честным, добрым. Тем самым вольно или невольно каждый как бы творит для других собственный "имидж" некий положительный образ самого себя. Причем первый, кто готов уверовать в этот образ, - это его создатель. Это - условие психологической защиты и психологического комфорта человека.
Для прозорливца же нет этого утешительного камуфляжа. В его реальности предельно обнажены все неприглядности окружающих, все гримасы зла.
- Приходит ко мне больной, приводят его, - рассказывает целительница. Чтобы иметь возможность помочь ему, я должна ощутить к нему хотя бы симпатию, доброе чувство. А я смотрю и вижу, сколько горя принес этот человек другим, сколько на нем слез, крови, судеб поломанных. А ведь для другого он выглядел бы вполне пристойно, даже приятно. Интеллигентное лицо, в очках, вежливый. Но мне-то видно другое...
Много ли радости знать о людях то, что сами они старательно о себе скрывают, знать постыдное, грязное, низкое? Прозорливец, которому постоянно открыто это, обречен все время пребывать в соприкосновении с чьим-то злом.
Или еще. Человек весел, строит планы, исполнен беззаботной деятельности и суеты.
А прозорливец видит печать, которая на нем, и ту тень, что легла на его пути.
Видит и знает, что скажи, не скажи он - этого ему не избежать и не обойти.
Могут сказать: почему же только плохое, разве в жизни мало радостного и хорошего? Это так. Но как к врачу не идут здоровые, так и к целителям и ясновидящим редко приходят те, у кого все хорошо и прекрасно, кто благополучен, здоров и счастлив. И можно ли осудить тех, кто, приходя со своей болью, видит только ее, эту свою боль?
- За год я получила более двадцати тысяч писем, - говорит Л. А. Корабельникова.
- Ответила на четыре тысячи. В каждом свои печали, свои трагедии. Телефон дома звонит не переставая. То же самое на работе. Я не даю своих телефонов. Люди узнают сами. Ни дома, ни на работе телефоном я не могу пользоваться. Каким-то образом люди узнают, где я живу, поджидают меня на улице, у дверей. Бросаются ко мне, плачут, умоляют помочь, найти близкого человека, сказать, жив ли он. Но никто не спросит: "Ты можешь? Ты не больна? А может быть, ты заболела, а может, у тебя самой горе?" На работу ко мне приехали три женщины, у них горе, они рыдают. Звонят мне по внутреннему телефону. Я говорю: "У меня умер отец. Я должна сейчас ехать в аэропорт за билетом. Я не могу". Я понимаю, у них тоже несчастье. Но слышат они только себя. Через зав. кафедрой передают мне фотографию. Она приходит, кладет ее передо мной. Я ей пытаюсь объяснить: "Я не могу же работать, я не в том состоянии, у меня же горе. У меня отец умер". Нет, не понимает. Не знаю, как я вышла к ним. И я все-таки работала. А они плачут.
Потом одна из них сует мне деньги. Я говорю: "Мне не надо ваших денег. Я вам все сказала. Идите". И тогда одна из них, видно, поняла что-то и говорит: "Это ж надо. У нее горе, и у нас горе. И она оказалась лучше нас". Я запомнила эту фразу. Но это скорее исключение. Вообще же, когда у людей горе, ко всему другому они глухи. Я восемь часов на работе, возвращаюсь усталая. У моего дома уже толпа. Устала я, не устала, могу работать или нет - они звонят в дверь и ревут.
Так я живу.
Живет так не она одна.
Другой ясновидящий рассказывал мне, что когда раздается очередной оглушительный междугородний телефонный звонок, порой он старается вообще не брать трубку. Но телефон звонит не переставая и ночью и днем, и тогда он все-таки поднимает трубку и, стыдясь и презирая себя, отвечает, что такого-то нет, он уехал, в командировке, будет не скоро. Но телефон звонит опять и опять.