Страница 49 из 64
"Умрет! Умрет! " Тут девица эта со стула так и сползла, вроде обморока у нее случилось от этого всего. С того раза заикаться стала. И вот, стерва, приезжала ко мне не за него, ведь, не за Валеру своего, просить, хоть могла бы, а за себя.
Она, мол, несчастная! Заикаться стала."
- Я не успел спросить, - продолжал Олендер, - помогла ли она ей, как за окном послышался звук подъезжающей машины. "Гони их всех! - крикнула Баранникова кому-то из своих домашних. - Очумели они все что ли? Суббота ведь! " Тогда я стал просить ее, чтобы приняла приехавших - мне интересно было увидеть ее "за работой". Вошел военный летчик, капитан, кажется, пропустив вперед себя женщину, худенькую, как подросток, видно, жену. Очевидно, они были у колдуньи раньше, потому что она, сразу узнала их и спросила отрывисто: "Ну как, нашли?" В ответ капитан молча протянул ей маленькую пластмассовую коробочку. Заглянув в нее, она кивнула и передала коробочку мне. Я увидел несколько маленьких согнутых ржавых гвоздей и "венков" из перьев, перехваченных кое-где ниткой. Я уже знал, что это такое. "Гвозди. Видел - гнутые? Они их всегда засылают. Либо "венок", либо гвозди. А здесь, видишь, и то и то. Мало им показалось. А иной раз еще и щепка окажется. Тоже бывает."
Оказалось, с месяц назад жена летчика стала вдруг буквально таять. Потеряла за эти несколько недель килограммов двадцать. Появилась слабость, апатия, не хотелось жить. Анализы ничего не давали, а врачи, как это бывает всякий раз в подобных случаях, выписывали лекарства и давали советы, которые оказывались бесполезны. Они не знали, не могли понять, что то, что происходило с ней, было не по их части. Летчик метался в поисках спасения, когда случай и вывел его на Валентину Баранникову. Сейчас, в свете вечернего солнца, очевидна была не просто худоба его жены, а какая-то даже прозрачность. Когда они приехали первый раз, только взглянув на нее, Валентина сказала: "Поезжайте скорей домой, распорите перину, на которой спите. Переберите по перышку. Что найдете, везите ко мне."
Она не стала говорить, что именно могут найти они там. Она знала. Когда капитан с женой собрали в коробочку, что оказалось там, то отправились сначала даже не к ней, а к теще, ей показать - как мол, могло все это оказаться там? Ведь перину-то она сама готовила. Та только за голову схватилась. "Теперь сожги все, - сказала Валентина, возвращая коробочку. И гвозди тоже в огонь. По луне - сегодня самое время." Когда же летчик, чуть ни со слезами благодаря ее, ушел в сопровождении все такой же безучастной жены, и машина их отъехала, Валентина заключила: "Это какими же дураками надо быть, чтобы к теще ехать! Она-то разве могла бы? Родной дочери-то? Есть еще дураки. Я могла бы сказать, кто сделал. Но зачем? Вот запалит он костер-то, да бросит все это в огонь, никогда больше к ним не сунется. Обожжется! " И довольная, она засмеялась чему-то, понятному ей одной.
Баранникова и то, что делает она, не есть нечто исключительное. Таких "бабок"
сегодня сохранилось немало. Затаившись, они пережили лихолетье, продолжительность не в одно поколение. Как пережили этот срок и другие те, кто не утратили и не забыли злого искусства наводить на людей порчу, насылать болезнь и недуги. Противоборство их, идущее, наверное, с тех пор, как в мире появились добро и зло, продолжается по сей день.
Услышав о Баранниковой, когда был в Киеве, я собрался было навестить ее, но узнал, что какое-то время назад она исчезла. "Уехала", - лаконично отвечают те, кто разделяли с ней кров. На вопросы: "Куда? Когда вернется?" - молчаливое пожатие плечами.
Я знаю, время от времени некоторые из таких людей исчезают. Очевидно, на то у них бывают свои причины. Правда, я не встречал еще, чтобы кто-то внезапно уехавший так, возвращался. И на это тоже, остается предположить, существуют свои причины.
4. ЦЕЛИТЕЛИ. НА НЕВЕДОМЫХ ПУТЯХ По благодати и без нее Напомню: некоторые считают, что болезнь, как форма страдания, есть искупление, погашение зла, совершенного человеком в этом или в прошлом его рождении. С величайшим уважением и симпатией относясь к этой точке зрения и к людям, которые ее разделяют, я чувствую все-таки, что что-то не дает мне принять ее до конца.
Это как бы дверь, я вижу ее, она открыта, но войти в нее я не могу. И я пытаюсь понять, что мне мешает.
Мне кажется, я начинаю понимать: это сама готовность таким образом все объяснить и ответить на все вопросы. В реальности, встающей за этой точкой отсчета, я присутствую лишь частично. Там же, где пребываю я, царят скорее "произволы Господни". Кто чувствует, как я, легко поймет, что я имею в виду.
Почему и зачем я вообще заговорил здесь об этом? Только чтобы сказать о тех целителях, которые делают свое дело вне понятий кармы, не видя в болезни ни воздаяния, ни искупления за прошлое зло. Таковы целительства многих христианских святых. Московское княжество уже много лет платило тяжелую дань Золотой Орде, и не было случая, чтобы посланец хана привез весть, которая означала бы что-то, кроме новых тягот и горя. Так было и на этот раз. Хан Чанибек Тайдула прислал Московскому Великому князю Иоану Иоановичу письмо, в котором требовал от князя прислать к нему "человека божьего", Московского митрополита Алексия*, чтобы тот помолился о даровании прозрения его жене. Жена же его была слепа к тому времени уже в течение трех лет. Но главное, письмо хана содержало важное политическое условие. Вернее, угрозу: "Если, - писал хан, - по его молитве исцелится моя жена, то ты в мире со мною, будешь, если не пошлешь его ко мне, то со огнем и мечем пройду по твоей земле."
Само то, что сохранение мира связывал хан с исполнением задачи, которая заранее должна была бы казаться невозможной и невыполнимой, говорит о том, что целью этой его акции, очевидно, был просто набег. Но коль скоро княжество все время исправно платило дань, хану нужен был предлог. Не исключено, что такой ход мог быть подсказан хану и кем-то из других русских князей, соперников великого князя Московского.
В такой обстановке, в таких обстоятельствах святой Алексий в сопровождении клира отправился в Золотую Орду. То, что последовало, можно комментировать и пытаться объяснить как угодно. Когда митрополит совершил молебен и окропил женщину святой водой, она прозрела. Москва была спасена. Осыпав дарами святого и прибывших с ним, хан с миром отпустил их обратно. Перстень, которым хан наградил святого, хранился с тех пор в патриаршей ризнице. Цел ли он сейчас, сохранился ли, пройдя жестокое время, не знаю.