Страница 4 из 20
Неровным шагом мы быстро двигались, так быстро, что минутами я еле успевала за всеми. Отставать не разрешили. По дороге развязался башмак, но завязать не удалось, - боялась отстать. Приходилось почти бежать. Кика возле меня, смеялся.
На всех углах трещали пулеметы, напоминая о нашем шествии и запрещении смотреть на него. В окнах не видно было любопытных.
Скоро вышли из города, шли большими пустырями. Наконец, увидели тюрьму, со своими нанизанными, как бисер, черными окошечками, красную, огромную. У окошечек толпились тысячи людей, все человеческие страдания.
Толпа покорно вошла в ворота тюрьмы, как в театр. Молчаливый двор сразу наполнился заключенными. У всех в руках были свертки, подушки. Усталая, взволнованная толпа казалась еще многочисленней, сжатая в этом небольшом дворе. Слышались беспокойные голоса, - собирались отправлять женщин в {28} другое отделение, мужчины должны были остаться здесь, в большой тюрьме.
Небо показалось таким тяжелым во дворе, где столько страданий. Мне было тоже тяжело. Я знала, что должна была расстаться с Кикой. Мы оба стояли на ступеньках и наблюдали толпу.
Старуха m-me Мими, которая так неосторожно продала буфетный шкаф, прощалась со стариком-мужем, тихо всхлипывая. Она подъехала на подводе с вещами. Там на вещах усадили стариков и больных. Они шагом ехали за нами.
Сердце сжималось при мысли о скорой разлуки с Кикой... Я посмотрела на него. За эти два дня в ЧК он сильно изменился. Лицо стало бледнее, меньше, вокруг глаз появились ярко-красные круги. Опять заныло сердце за него.
Во дворе увидела знакомого старичка, арестованного, как и мы - Бог знает почему. Я просила его не оставлять Кики, беречь его, показать тюремному врачу. Он ласково обещал. Мы долго еще говорили. Но пришло время расстаться. Мы нежно и долго прижимались друг к другу.
- "До скорого, Кирилл" ...
Нас, женщин, увели солдаты. Я обернулась и увидела смелую фигуру Кики. Он все еще стоял на ступеньках тюрьмы, выше всех, стройнее всех.
{29} Его желтая куртка и на вьющихся светлых волосах плоская шапочка "кэпка", как ее все зовут здесь, - исчезли стремительно за дверью.
Нас парами, четыре женщины в ряд, повели в соседнюю тюрьму, меньшую. Я крепко держала И-ну за руку, боясь, чтобы нас не разлучили. Мы вошли в холодные сводчатые коридоры и остановились перед большой железной дверью. Тяжело висели огромные ключи. Двери захлопнулись за нами.
{33}
ТЮРЬМА
2-го декабря.
Войдя, я сначала ничего не вижу, кроме сплошной мглы и дыма, которые тяжело и плотно висят в воздух. В горло втягиваю режущий до боли запах ... Кажется невероятным, что в такой яме могут жить так много людей, их громкий говор доносится с пола. Понемногу я различаю густую толпу женщин, сидящих и лежащих на полу. Две-три встают и подходят к нам. Так ужасно то, что у нас перед глазами, что мы стоим с И-ной, не решаясь войти, не выпуская узлов из рук. Несколько человек дружески обступают и теснятся, чтобы дать нам место. Кстати, вспоминают, что только что унесли больную: значит освободилось место на полу. - Больная лежала нисколько дней в сыпном тифу.
Протягиваются руки, чтобы помочь убрать оставшуюся солому на полу. Мы садимся на наши свертки и тупо и мрачно смотрим вокруг.
{34} Действительность ужаснее того, чего мы ждали. Кругом грязь, темнота, дым от беспрерывного куренья, на полу толпы шумных женщин. Кучи белья и одежды развешаны повсюду. Шнурки для белья переплетаются, как сетки, над головой, тесня еще больше камеру. Воздух разъедает горло и легкие. - У меня одно желание - бежать отсюда, и я с ужасом смотрю на плотно запертую дверь.
Соседки с участием относятся к нам, вполголоса расспрашивают откуда мы, по какому делу.
Кто-то тут же предупреждает остерегаться какой-то Розы Вакс. Указывают на кого-то в темноте.
Сумерки сгущаются, но я понемногу привыкаю и могу уже кое-что разглядеть.
Против нас два маленьких окна, посередине большой стол, уставленный жестяными кружками. - Вокруг стен, ряд рам от старых, когда-то устроенных нар. Все они опрокинуты, все сорвано с них. Женщины - их около 45 - сидят на полу.
Кругом нас оглушительный шум голосов, голова тяжелеет от всего. Камера отгорожена невысокой перегородкой, за которой находится уборная и кран. Хуже всего этот нестерпимый запах.
{35}
2 часа спустя.
Соседки стараются помочь. Только что помогли убрать угол, дали напиться чаю. После большого перехода с утра ничего не ели, особенно захотелось пить. Вспомнила, как мучил по дороге развязанный башмак и как не удавалось его завязать. Четыре раза нагибалась, и каждый раз стража кричала: - "Не останавливаться". Наконец, подошел все тот же наш солдат и быстро сказал: - "Завяжите, я постою".
Наконец, солома убрана, угол очищен, и мы можем положить тюфячок, который захватили из ЧК. Это наша общая постель с И-ной.
Надо лечь на место больной. Хоть бы не говорили, что она тут болела. Отвратительно знать и все-таки лечь.
Пугает мысль, что скоро наступить полная темнота, а темнеет рано.
Нет масла в лампадках: хватит на час, на два. А потом? Чем заполним эти длинные часы?
4-го декабря утром.
Заполнили самым необычным образом. Такого конца дня я не ожидала. Как только стемнело, все, что лежало, вскочило на ноги, и поднялось нечто невероятное - от скуки, что ли, начались крики, ссоры, поднялся свист, пошли ругательства, как фейерверки.
Как далека эта жизнь от тихой жизни {36} тюрьмы, которую я там ожидала. От усталости я закрыла глаза, и мне кажется, что все обрушивается мне на голову ... Под треск, гиканье и брань я, наконец, заснула.
4-го днем.
Погнали людей, как лошадей на корд. Разрешили минут десять побегать вокруг голого бугра. В лицо дул ледяной ветер, над головой стояло свинцовое небо. Хоть бы прорвалось оно. Может быть за ним есть и голубое небо.
Лица у солдат, стоящих кругом, особенно серы и безразличны. На плечах и штанах большие дыры. Все к одному - голая мерзлая земля, голый бугор, тупые взгляды солдат. - Боже, какая тоска! Женщины пестрой толпой бегут перед ними, они даже не смотрят.
Гуляли ровно десять минут, - опять вернулись в дым, в грязь, в разъедающий запах. Только не нашли куска мыла: его украли у нас. И-на и я мрачно приняли этот новый маленький удар.
Рядом с нами сидят три женщины. Одна из них молодая, еще дитя - это Валя. Валя всего лишь шесть месяцев замужем, из них четыре в тюрьме. Обычная история - чтобы спасти отца-офицера достала фальшивые бумаги. Кто-то донес. Теперь все сидят в тюрьме. Но Вале ни до кого нет дела. Ей нужен {37} муж и только муж. Весь день и ночь думает она о нем, и идут записки взад и вперед. Получит ответ, смеется, плачет, прижимает записку к губам, к груди... Бедный влюбленный ребенок, скоро и этого не будет, убьют мужа, останутся только записки...
Другие две - старуха Тюрина и Мария Павловна.
Старухе Тюриной, которую все зовут здесь "госпожой Тюриной", уже 68 лет, но она удивительно крепка и вынослива. Ничем не сломаешь, не согнешь. Сидит, как каменная, на полу уже два месяца - без обвинения, без допроса. Никто не знает, почему - пришли ночью и взяли в тюрьму. Но старуха не жалуется. Она вся, как кремень, только лицо, руки, плечи белые, нежные. Видно, много лежала под пуховиками в тепло натопленных комнатах.
Был когда-то мануфактурный магазин, семья. Магазин отняли; дети разбрелись по свету.
Богобоязненная старуха - ночью часами молится, стоя на коленях. Помочь же другим, поделится не любит. Спокойно ест лакомые куски, когда рядом корчатся от голода; изредка лишь отворачивается, чтобы не видели.
Мария Павловна, пышная, видная кастелянша какой-то богадельни, обвиняется в хранении 120 аршин ситца, найденных в комоде, и мешка муки в цейхгаузе. Милое, здоровое существо, жизнерадостное и красивое. А между тем жизнь у нее скучная. Ей всего 29 лить - и уже 12 лет {38} работы в богадельне. Те же дрязги, палаты, старухи, - всегда старухи. Как герань на окне, выросла там.