Страница 17 из 20
Днем слышен звонок, и толпы женщин двигаются к флигелю за едой, за кипятком.
{126} С другой стороны, другая толпа - мужчины - за тем же. Встречаются во дворе. Многие рады встрече. Группами стоят и сидят на подоконниках. Здесь это разрешено. Потеплело, и двор почернел от людей, как муравейник. Из окна я вижу все, но вниз не схожу, - сил нет.
По воскресениям оживает камера, приходят родственники, знакомые всегда шумно - с большими корзинами в руках. Несколько часов слышен гул от разговоров. Даже зала с колонками оживает. Но больше сидят на постелях.
Подымаясь сегодня по лестнице, встретила ту самую бедную женщину, которая когда-то так убивалась в ЧК. Увидевши, вспомнила, как слезы ее никогда не высыхали. Фонтан остановился. Теперь к ней дочурка ходит, и она улыбается. Мы обнялись; я рада за нее.
Холод нестерпимый, руки коченеют, воды нет, на кранах висят длинные льдины. Шуб не снимаем, и от тяжести их и от холода тяжелеет голова и тянет ко сну.
Манька, не долго думая, разрубила две табуретки и зажгла огонь. Быстро и ярко {127} осветилась камера. Думала с Розе - каково ей теперь? Ужас охватывает. В камере никто не жалеет ее.
Сегодня, растрепанная и бледная, ворвалась к нам Роза. Она вырвалась оттуда. Через десять минут ее увели, наказание усилили. Сильная она, говорит - "не тяжело", а у самой губы синие и зуб на зуб не попадает. Быстро собрали ей хлеба.
Сегодня с утра день слез. Привели из тюрьмы двух полек-сестер. Одна вынула письмо, спрятанное на груди, от жениха. Написано за два часа до расстрела. Всего несколько слов. - "Я ухожу из этого проклятого мира. Будь спокойна, моя дорогая, я уйду достойно"; и дальше: "не жалей меня, я сделал все, что должен был сделать".
Этому юноше, проклявшему жизнь с такой горечью, было всего двадцать один год.
Рядом другая сестра в ярко-узорчатом платке на голове. "Тут только половина", объяснила она, "второй кусок был на сестре, когда ее расстреляли".
"Когда-нибудь найду на чьей-нибудь голове этот кусок, узнаю узор" (Обычно, когда расстрел происходит, одежда отдается тем, кто расстреливал..) - Дальше ей говорить нечего. Глаза загорались местью.
{128} Все это молодые жизни, искалеченные, пораненные событиями. Началось чтение многих предсмертных писем. Написанные наскоро, перед лицом самой смерти, они почти всегда лаконичны, искренни, правдивы. При чтении у многих показались слезы на глазах.
Адочка вскочила, с влажными, как и всегда, глазами, вспомнила прощание с любимым братом. Им дали два часа, и никто не мешал, даже часовые отошли. До последней минуты они были вместе, одни, - пока его не позвали.
С утра сегодня ушла И-на, вернется, как и я, на рассвете завтра. Я рада за нее, грустно видеть ее желтое личико, такое осунувшееся. Манька с каждым днем делается тише и мягче. Охотно говорит о себе.
С четырех лет жила у чужих, работала, постоянно терпела упреки и побои. Ужас делается от рассказа об аресте. Шесть человек били эту слабую женщину. Когда избили до полусмерти, подняли и унесли. Потом месяц лечили. Кто-то спросил, как она могла молчать и не выдать товарищей? Она коротко ответила: - "Я никого не знала".
Минут через пять мы с ней встретились в коридоре, она нагнулась к моему уху и шепнула: - "Неужели вы тоже думали, что я никого не знала?" "Нет ни одного бандита, которого Манька не знает. Но били бы еще - все равно не выдала бы".
{129} И смеется, а у самой рот исковеркан, глаз испорчен.
Несколько дней не писала. Солнце грет наши некрасивые, побитые стекла; весна подошла определенно - сильная, южная. Она хуже раскрывает мои раны, и я боюсь ее. Боюсь даже видеть то, что она делает вокруг.
За окном только слежу, как выползают из каждой щели люди и греются и радуются, стоя у стен. Розе, говорят, очень тяжело. Она все время без света в холоде, - а всего лишь половина срока прошла.
Вскрикнула от удивления. Привели новую партию из тюрьмы. В ней Дина, "племянница", уже на этот раз без "тетки".
Тетку отпустили на свободу. Племянница не изменилась, та же бархатная кофточка, платочек на голове, а вечером, когда божилась, появился опять бинт под рукой... Значить, нарыв все там. Я принесла ей обед, она до того истощена переходом, что не могла подняться.
С утра племянница лежит в бронхите,- тетки нет. Приходится И-ной и мне носить еду. Я спросила, - как дела ее. Она только замахала рукой, с теткой помирилась, но серебро пропало.
{130} Не ссорились бы, и серебро было бы цело (Одна на другую донесла. Теперь Дина взяла всю вину на себя. Серебро же отобрали.), и не сидели бы тут. Приговорена к трем годам, но надеется на амнистию.
На амнистию надеются все. Ждут много от праздников (апрельских и майских). Некоторые смотрят мрачнее, ничего особенно хорошего до января не ждут.
Весь угол Румграницы настроен бодро. Смеются. Отпустят, - опять бежать будут, - и добьются. Есть одна еврейка средних лет (она же комнаты убирает) она в четвертый раз здесь и не остановится и перед пятым. Как далеко это от трагизма бедной Двойры!
Богачка с непарными ногами молча поглядывает на ноги. Сегодня она расстроена; ее муж заболел тифом, она надеется его вывезти.
Несмотря на странности костюма, ее все зовут миллионершей и всегда с неизменным уважением.
Меня снова позвали в контору. Комендант дал работу, выбирает всегда то, что полегче. Знает должно быть, что и эту делают за меня художники, но молчит. Всегда вежлив со {131} мной и с И-ной. Или это влияние художников в городе, или сам дошел до этого.
Стала и я выходить во двор. Сижу часами. на крыльце с закрытыми глазами... Солнце жжет не по-весеннему. Вихри ветра поднимают пыль вокруг стены - ей некуда деться, и она с силой бросается вверх, унося с собой бумаги, сор, перья. Это - наша весна. Стеснена, как и мы.
Сегодня позвали И-ну и меня к коменданту и объявили, что нас назначают временно на работу в город. Я поняла - это опять устроили художники. По субботам велено возвращаться для поверки к девяти часам. "Вы можете возвращаться к двенадцати", объявил комендант. Мы поблагодарили и вышли.
Проходя мимо приемной, заглянули с И-ной, хотели посмотреть, нет ли кого из наших - из тюрьмы. Вдруг пронзительный крик. У окна стояла Двойра Шварцман с узлом в руках; видимо, только что пришла. Ее прислали сюда на два года. Посыпались слезы, поцелуи и рассказы о "курах", "Срул" - точно все вчера было. Все лицо дрожало, и слезы капали такие же большие, как прежде.
Я вернулась к коменданту и просила его помочь одной заключенной. Он сначала сильно поморщился, ему это было, видимо, неприятно, {132} но потом, узнав, что я прошу за Двойру, выслушал внимательно и обещал - отпустить домой на две недели. В виду того, что она живет не в городе, а в отдаленном местечке, эта милость почти неслыханна.
Выражение раздражения прошло, и он, улыбаясь, крепко пожал мне руки. Через час мы были уже за воротами, узелки наши тащила до ворот Манька, ни за что не хотела, чтобы мы несли тяжести.
-
Пришли в одну субботу (кажется пятую). - Бросилась в глаза большая толпа вокруг лагеря. В чем дело? Трудно протиснуться было, но так как у нас "билеты заключенных", - двери тотчас открылись, и мы вошли. В ладони мне попало несколько писем от "близких" для передачи заключенным. Во дворе такие же толпы, быть может, еще большие.
Стоят кучами, сидят, лежат на земле, у стен.
В особенности много мужчин. Надо всеми палящее южное апрельское солнце и столбы пыли. Солома, бумага, перья кружатся, как сумасшедшие, над головой, ослепляя глаза.
Мы подошли к середине, где толпа была еще чернее. Узнали - шли записи всех заключенных. Оказались все поголовно заперты, выпускать никого не будут. Сменен {133} комендант (кто говорит за гуманность, другие утверждают - за другие дела).
Он арестован и назначен новый. Всклокоченный юноша, необыкновенный и смешной, стал отныне начальником всего лагеря.
В глазах горит дикая радость власти - в руках хлыст. Вся фигура необычная, и не хочется верить, что жизнь тысячи людей будет зависеть от этого полоумного, опьяненного властью юноши.