Серебряная тоска

Николай махнул рукой.

- Ладно, Бог с ним, с Карамзиным этим. Я вас, Александр Христофорович, не из-за него, а из-за дружка его к себе позвал. Что там стряслось у камер-юнкера с этим графом Монте-Кристо?

- Ч... простите, ваше величество?

- Ну, у Пушкина с этим... Жоржем Дантесом.

- А-а, - Бенкендорф усмехнулся. - Ссора. И весьма крутая. По всему, придётся нашему стихотворцу теперь в стрельбе поупражняться.

- Дуэль, значит? - Николай нахмурился. - Нехорошо. Не люблю. А из-за чего ссора?

- Да из-за пушкинской жены. Француз к ней лыжи клеить начал, а ревнивый африканец теперь их отстегнуть хочет.

- Ну и тьфу на них. - Николай скривил брезгливо-скучную мину. - Вот уж действительно - до чего ново и интересно: два болвана поцапались из-за бабы.

Знал бы, не стал вас по такому поводу и тревожить. А ещё, небось, умным человеком себя считает, арап моржовый. Примерещилось чего-нибудь такое спьяну - и вот вам, имеете, скандалище, пиф-паф - покойника. Мне бы их, щенков, обоих просто высечь публично, чтоб они ещё месяц почёсывались. Тогда б, небось, не до глупостей стало. Как будто у меня в России других забот нет, кроме их блядских дуэлей. Ну, вот что, Александр Христофорович, в дело это не влезайте, но в курсе будьте. Если и впрямь до поединка дойдёт, то я тому, кто в живых останется, покажу, как дуэлировать. Я ему, сукину сыну, покажу, как на законы плевать.

Пушкин этот у меня не в Михайловском говённым пёрышком по бумаге скрипеть будет, а на красноярскую музу дрочить. Ему там и повеселей будет - поближе к дружкам-декабристам. Ну, а французик этот... пёс с ним. А только, чтоб в три дня и духу его после этого его в России не было. Пусть во Франции своей лягушек жрёт, ежели ему непременно нужно в русский пирог галльского дерьма подсунуть.

Ф-фух, простите, Александр Христофорович, здорово я осерчал, столько швали по всей России развелось, ну, да Бог с ними. Она-то хоть ничего?

- Кто, ваше величество? - не понял Бенкендорф.

- Да Пушкина эта.

- Очень хороша. - Бенкендорф говорил совершенно искренне. - Первой в Петербурге красавицей почитается Наталья Николаевна.

- Какая такая Наталья Николаевна? - вскинул бровь император.

- Да Пушкина, ваше величество. Николая Афанасьевича Гончарова дочка.

- Что? - Николай даже приподгялся в кресле. - Так Пушкин на Гончаровой женат? Ну и ну.

- А вы разве не знали, ваше величество? - удивился и Бенкендорф.

- У меня, Александр Христофорович, дела и поважнее есть всяких там арапских браков. А каков он поэт - мне наплевать. Для нас, государственных людей, поэзия - та же арифметика: одним поэтом больше, одним меньше какая разница, кто их считать будет. Но, вот, Наталья Николаевна, ах, Наталья Николаевна! - Николай Павлович до того, кажется расстроился, что налил себе ещё коньяку. - Где ж у неё-то глаза были, куда смотрела? Он же мало, что смутьян, скандалист и вообще сволочь, он же натуральный павиан!

- Тем не менее, ваше величество, некоторые дамы находят, что он весьма недурён собой, - змаетил Бенкендорф.

- Некоторые макаки, Александр Христофорович, - в тон ему отозвался император, - находят, что иные павианы не так уж дурны собой.

Бенкендорф позволил себе рассмеяться - впрочем, совершенно от души.

- Дуэль сия, однако, вряд ли состоится, - неожиданно миролюбиво заметил Николай, подливая себе ещё коньяку. - Мм-м, не люблю французов, вот разве коньяк ихний...

- Почему, ваше величество? - несколько наигранно удивился Бенкендорф, адресуясь к первой царской фразе.

- А потому, Александр Христофорович, - глядя в глаза Бенкендорфу, ответил Николай, - что, как вам известно, отправил я намедни арапу нашему пакет с предписанием о немедленном покинутьи Петербурга во избежание яиц. Так это, кажется, звучит на канцелярите вашего департамента?

Бенкендорф хмыкнул, мотнул головой и посерьёзнел.

- А я бы этого не делал, - тихо, но веско сказал он.

- Што??

- Вы его в сотый раз в ссылку, он там опять всякой херни насочиняет, она по России разойдётся, потом вы его вернёте, а через месяц, клянусь, снова - "во глубину сибирских руд". Так не проще ли, чтобы французик за нас с ним разобрался? Стреляет он не дурно, а камер-юнкер ваш похуже. К тому же, наверняка, близорук. Представьте, долгие ночи с гусинным пёрышком... А ежели, паче чаяния, контраверсия случится, так вы ж его сами в Красноярск хотеть изволили.

Какую-то секунду Николай с ужасом глядел на Бенкендорфа. Слегка дрожащей рукой налили себе коньяку, не пригубив, отставил в сторону. Затем, внезапно решившись, выпил залпом. Сказал:

- Вы совершенно правы, Александр Христофорович. Довольно канетели. Пушкин остаётся в Петербурге. Дантес его убивает. Точка. Отговорила роща золoтая.

Встретьтесь с Пушкиным и передайте Александру Сергеевичу, что я на него больше не гневаюсь. Он может оставаться в Петербурге. Ну, спасибо вам, господин Бенкендорф, что бы я без вас делал...

"Подохли бы", - мысленно процедил господин Бенкендорф. Полагая, что аудиенция окончена, он встал и поклонился государю.

- Кстати, - остановил его жестом Николай, - что он врообще представляет собой, Дантес этот?

Бенкендорф полотоядно ухмыльнулся.

- Пасынок господина Геккерна, - сказал он. - Это официально. Связь их, однако, несколько иного рода.

- Какого же?

- Любовного.

- Простите?

- Господин Геккерн весьма привязан к господину Дантесу.

- Содомский грех?

- Он самый.

- М-да. - Николай почесал переносицу. Зачем - непонятно. - А что, этот Геккерн хорош собой?

- Старый, жирный, уродливый. Зато Дантес хорош собой. Белокур, синеглаз, к тому же, молод. Ну, и глуп, в соответственной степени.

- А зачем ему этот Геккерн сгорбился?

- Ну, как же - молод, хочет мир повидать, себя показать, а у Геккерна, в него влюблённого, средства для того имеются - как ни как, посол, представитель голландских высот, то есть, знай Пушкин об этом, не так бы, может, и ревновал.

Может, Гончарова Дантесу этому, вроде прикрытия, чтобы и в обществе появиться, и сё.

- Ай, да Бог с ними, - махнул рукой Николай. - Меня это, будем считать, не касается. В общем, Александр Христофорович, благодарю вас за ценные сведения и не смею долее задерживать.

Спускаясь по мраморной лестнице, Александр Христофорович Бенкендорф едва не наступил на любимца Николая, большого пушистого кота Бонифация.

- А-а, - хрипло сказал Александр Христофорович. - Вот, звачит, какое отношение!

Христофор, значит, Бонифатьевич? А за подобное - по этапу в Сибирь - не угодно ли? И, согласно казиматному уставу, держать на исторической родине, пока яйца не отморозишь! Э-э, да ты, брат, кастрированный! Ты и не мужчина вовсе, а Дантес!

Так вот тебе короткий этап! - И Александр Христофорович пнул сибирского кота Бонифация носком ботфорта.

После ухода Бенкендорфа Николай сперва задумчиво барабанил пальцами по столу, затем достал из кармкна золотые часы с репетиром и откинул крышку. Часы заиграли приятный на слух минуэт, затем из них вылетела кукушка и сделала в комнате пакость. Николай переступил через пакость, подошёл к зеркалу и всмотрелся в собственное отражение.

- Страна холопов, - сказал он. - И ты, - он ткнул отражение пальцем в грудь, - первый хлолп всея Руси.

Совершенно обессиленный, опустился он в кресло, и, массируя пальцы обеих рук, прошептал:

- А, всё же, какой страшный человек, этот Бенкендорф... "На свете счастья нет, но есть покой и воля". Вот ведь подлец, Пушкин. Вот ведь скотина, Бенкендорф. Не приведи Господь оказаться просвещённым монархом... Когда понимаешь, что делаешь, и всё равно делаешь... Завтра же пошлю Пушкину своего учителя по стрельбе...

Тут в полуприкрытую дверь вошёл к царю на приём кот Бонифаций, обиженный, жаловаться на Бенкендорфа. Потёрся о голенище царёва сапога и, к удивлению своему, получил новый пинок.