Страница 30 из 33
Эх, партизан, партизан! Знал ли он, что давно уж прошел по станицам, с черным черепом на трехцветном флаге, особый отряд; что развеялся и пепел от сожженной хатенки, что запорота нагайками баба. Уведена на казенный котел коровенка, и бродит где-то по селам... да и не бродит уж, должно быть, маленькая голубоглазая Нюрка.
Встал матрос и сказал:
- Ну, ребята, полно! смотри-ка, все давно уж дрыхнут.
Поднялся за ним Егор. Разошлись и остальные. Ушел за горы на пост новый часовой. Утихло все. Где-то в темных кустах переливчато журчал ручеек и булькал пузырьками мирно.
Крепко, спокойным сном, окутавшись тишиной, отдыхала земля. Чутко... Тревожно спали люди.
XVIII.
На море, у города, корабли Антанты дымили трубами, ревели сиренами могуче, сверкали огнями ярко. Дни и ночи работали, забирая накипь и хлам революции.
Толпились люди, толкались. Бесконечными вереницами, как потоки мутной, бурливой воды, вливались в обширные трюмы и вздыхали облегченно под защитою молчаливых пушек и бросали взгляды, полные бессильной злобы, страха и тоски, на оставленную ими землю, на восток, где алые зарницы, предвестницы надвигающихся пожаров революции, вспыхивали все ярче и ярче.
Стояли спокойно капитаны на рубках. Глядели с высоты своего величия на встревоженных и мечущихся растерянно, оставляющих свою страну, людей. На десятки тысяч хорошо вооруженных солдат, покидающих почему-то поля сражений; на хаос, на панику, на бессильную горькую ненависть побежденных.
И карандашом по блокнотам складывали и множили что-то, чуть-чуть удивленные, капитаны, прикидывая пачками цифр, точно. Разве мало орудий, патронов, пулеметов и снарядов привозили они?
Росли тогда под привычной рукой колонки; единицы к единицам, нули к нулям... Говорили длинные строчки цифр, ясно и несомненно, предрешая победу. И были потому смутны и непонятны причины поражений спокойным капитанам с чужих кораблей.
Ибо непонятна, загадочна и неучтена ими была разбушевавшаяся стихия революции, с ее беспредельной силой, с ее беззаветным порывом, перед которой склониться и в котором утонуть должно было все.
Расхаживали офицерские отряды, с бесшабашно-пьяными песнями по улицам города.
Чтобы убить чем-нибудь время, от корабля до корабля, которые то скрывались за морским горизонтом, то появлялись опять за новым грузом, охотились по горам за зелеными, на них напоследок срывая злобу за неудачи, за проигрыш, за все.
А с фронта лучшие части, цвет и гордость контр-революции, казаки, дроздовцы, корниловцы, марковцы - бежали, бежали, разбитые, деморализованные, потерявшие всякую веру в свое дело, в себя и в своих вождей.
Впервые над городом сегодня коршуном прокружился красный аэроплан и, обстрелянный со всех сторон, точно издеваясь, плюнул вниз, засверкавшими серебром на солнце, тысячами беленьких листовок и улетел спокойно, исчезнув за горами на востоке.
А люди с окраин, люди с подвалов нетерпеливо поджидали, когда спустятся на землю долгожданные вести с того края, и, осторожно оглядываясь, прятали листки по карманам. А дома, собираясь кучами, долго и жадно читали.
XIX.
В этот день, споткнувшись, Егор зашиб о камень ногу.
- Пес его тут приткнул! - с досадою говорил он, прихрамывая. - Только недоставало, чтобы в теперешнее время сиднем сесть.
- Пройдет, Егор Кузьмич, - утешал его Федька.
И на том основании, что все равно скоро товарищи придут и "медикаментов" можно не экономить, выкрасил тому почти всю ногу в темно-коричневый цвет, истратив на это последние полпузырька иоду.
- Пройдет! - уверял он. - Ежели после эдакой пропорции как рукой не снимет, уж тогда и не знаю что!
Ходили последние дни ребята сами не свои. Чем ближе подвигались красные, тем с большим нетерпением ожидали их партизаны, потому что каждый надеялся отдохнуть тогда, хоть немного, от волчьей жизни. Узнать о судьбе оставленных на произвол во вражьей среде родных и близких. Увидать окончательный разгром белых и долгожданную Советскую власть.
- Ты куда ж тогда, милай, деваешься? - спрашивал матроса добродушный Силантий.
- Когда?
- А как товарищи придут!
- В море уйду, - отвечал тот, потряхивая головой. - В море, брат, широко, привольно. Даешь тогда во всех краях революцию бунтовать! Я ведь при радио-машинах раньше служил. Знаешь ты, что это такое?
- Нету! - говорил тот, прислушиваясь с любопытством.
- Это, брат, штука такая. На тыщи верст говорить может. Захотел ты, скажем, в Англию, или Францию рабочему что сказать, повернул раз, а уж там выходит: "Товарищи! Да здравствует всемирная революция!" Захотел буржуазию подковырнуть, навернул в другой, а уж те читают: "чтоб вы сдохли, окаянные, придет и на вас расправа". Или еще что-нибудь такое.
Дядя Силантий слушал удивленно, потом спросил, немного недоверчиво, у Сергея, к которому всегда обращался со своими сомнениями.
- А не хвастает он зря, парень?
- Нет, не хвастает, - подтвердил тот, - верно говорит!
Вечерело. Заходило солнце. Точно вспугиваемый, то налетал, то снова прятался мягкий ветер.
- А что! - сказал матрос, - не пора ли, ребята, за хлебом?
- Пора, - ответил Егор. - Ребята сегодня последние корки догрызли.
- Ну вот! А то завтра, чуть свет, к Косой горе, я думаю. С кем вот послать только. У тебя нога болит. С Васькой разве?...
- Дай я пойду, - предложил Сергей.
- Ты?
- Ну!
- Ступай, пожалуй. Человек с десяток с собой возьми. Они там тебе покажут, у кого.
Назначенные в фуражировку, за хлебом, который был отдан на выпечку в один из домиков, близ города, наскоро поужинали и собрались.
- Смотрите! - говорил матрос, - хоть и далеко, а все же, чтобы к рассвету, как уходить, из-за вас задержки не было.
- Хлеб-то дорогой не пожрите! - предупредил кто-то.
- Пошли!
Сергей ушел со своей командой, оставшиеся покалякали еще около часу. Солнце уже скрылось, лишь последние лучи его, откуда-то уже из-за земли, отражались густо-красноватым блеском на тучных облаках.
Пора было спать. Завтра чуть свет надо было подниматься. Но не могли еще утихнуть оживленные разговоры. Все строили всевозможные планы и предположения на будущее. Кто собирался снова итти на землю, на заводы, кто в Красную армию. Спорили и смеялись над Яшкиным описанием картины, как: