Страница 1 из 12
Блокнот первый
Тот не мужчина, кто ни разу не ссорился со своей возлюбленной.
Я придумал этот сомнительных достоинств афоризм только что, и поначалу он мне понравился. Было в нем что-то мужественно-старинное — латы, шпаги, котильон, или, если обратиться к более близким временам — решительный подбородок и стальной взгляд какого-нибудь короля салунов территории Невада. И стук копыт — полуобъезженного мустанга, и заросли чапарраля…
— Готова спорить, он даже не слушает! — Вернул меня в двадцатый век раздраженный голосок Алисы. — Ну, о чем я сейчас говорила?
— Тот не мужчина, кто… — машинально пробормотал я и, как ни странно, угодил в яблочко.
— Вот именно! — энергично сказала моя невеста. — Тот не мужчина, кто в тридцать лет хоронит себя в этом дурацком обезьяннике!
— Все-таки родственники, хотя и чрезвычайно дальние… — пробормотал я.
— Он еще острит!
Когда размолвка с невестой происходит в машине, на пляже, в собственной квартире — в этом есть все же устоявшаяся обыденность, скучная банальность. За тысячи лет это происходило с тысячами людей. Однако, когда такая ссора разыгрывается в зоопарке, у клетки с обезьянами, — в этом нет никакой серьезности. Еще и потому, что обезьян это ужасно забавляет, и они прилежно стараются скопировать увиденное.
— Милая, какая ты красивая, когда злишься… — мечтательно проворковал я голосом фатального первого любовничка из дешевой мелодрамы. Этот затасканный прием, как и следовало ожидать, не возымел никакого эффекта.
Я заранее знал, что она скажет, не впервые эти разговоры звучали и не впервые приводились эти примеры. Я и сам знал, что Барри Даммер разъезжает уже на «континентале», что Сони Меруотер давно получил лабораторию, признание и неограниченные кредиты, что Элая Кристмен стал лауреатом премии Планкенхорста, а там, чем черт не шутит, и замахнется на награду имени почившего фабриканта динамита… Что все они — мои бывшие однокашники по колледжу. Что они добились успеха, а я прирос к этому несчастному зверинцу.
Она выложила все это; а потом принялась перечислять моих изрядно наследивших в мировой истории сверстников — тех, кто в тридцатилетнем возрасте создавал империи и разрушал империи, топил пиратские флотилии и командовал пиратскими флотилиями, строил соборы и открывал математические законы, ныне немыслимые без их имен, выбивался в генералы и премьер-министры, летал в космос и на международные симпозиумы, короновался и свергал королей. Все-таки образование вредит женщинам — очень уж странные выводы склонны они порой делать из познанного…
Итак, все катилось по привычному сценарию — Алиса пыталась пробудить во мне дремавшее под спудом благодушной лени честолюбие, а я сопротивлялся этим спасательным операциям, что давалось мне нелегко — я люблю Алису, но люблю и свою работу, своих обезьян…
— Дорогая, ну что я могу поделать? — спросил я. — Александру Македонскому было не в пример легче — попробуй-ка в наше время завоевать Персию… И что скажут наши союзники, если я отправлюсь, брать штурмом Рим, — ты что, хочешь, чтобы меня посчитали коммунистом?
— А то, что тебя считают безнадежным неудачником тебя не волнует?
— Откровенно говоря, не особенно, — сказал я.
— Ну вот что, Рой. Мне самой надоели эти душеспасительные беседы. Либо ты перейдешь в институт Коулмена, пока он не забыл о своем предложении, либо… Продолжать?
— Я догадываюсь.
— Вот и прекрасно. Через десять минут жду тебя у той скамейки.
Она обожала четкие формулировки и круглые числа.
Я отошел к вольеру. Шимпанзе, все пятеро, сгрудились у решетки, словно родственники, пришедшие в тюрьму на свидание к беспутному братцу. Они сочувственно трясли головами, уныло скалились и вздыхали. Дик, подкаблучник с многолетним стажем, печально косился на свою Лолу, и на его морде читалось, что кто-кто, а уж он меня прекрасно понимает и сочувствует. Лола, наоборот, взирала на меня весьма неодобрительно — женщины всегда солидарны, когда речь идет о том, чтобы держать мужчин в ежовых рукавицах, так что она безоговорочно была на стороне Алисы. Джозеф, мой любимец, вдовец и философ, протянул мне спелый желтый банан.
— Спасибо… — грустно сказал я, очистил банан и съел. — Что же делать, Джо?
— Дя… — вздохнул он, что на его языке означало «дрянь», а применительно к данному случаю звучало примерно так: «Дрянь твое дело, Рой, как мужчина мужчине…»
— А ведь она меня бросит, старик, — сказал я. — Она такая. У нее слово с делом не расходится, а твердости на троих хватит… Что же, действительно идти в лабораторию мучить белых мышей и макак?
— Дя! — убежденно сказал Джо.
С лабораториями у него связаны стойкие неприятные воспоминания. В молодости он работал подопытным в каком-то институте, где на нем проверяли спорные положения какой-то теории из области высшей нервной деятельности, и все эти эксперименты едва не сделали его мизантропом.
— Сэр! — прохрипели у меня за спиной.
Я обернулся. Передо мной стоял, пошатываясь, сторож и уборщик Баттен. Несмотря на ранний час, аромат доброго самодельного кукурузного виски витал в воздухе, и заглушить его не могли даже стойкие специфические запахи обезьянника.
— Дя! — сказал Джо, не терпевший алкоголя.
— А поди ты, прадедушка! — цыкнул на него Баттен. — Сэр, там понаехала уйма важных шишек, все на «кадиллаках» и «линкольнах». И еще репортеры. Всякие. Телевидение тоже.
— Для посетителей еще рано, и ты это прекрасно знаешь, какого же тогда черта…
— Не черта, а президента, — уточнил Баттен. — Они говорят, что за президентом приехали.
— За каким еще президентом?
— Это вы должны знать, сэр. Они говорят, что вы должны знать, потому что вы — советник президента по каким-то там особым вопросам…
— Баттен, скотина ты этакая! — сказал я. — Я терпел твои штучки, молчал даже, когда ты спаивал медведей…
— Что я им, в глотку лил? Сами пили.
— Дело не в медведях. Ну сколько можно? Допился до белой горячки, несешь жуткий бред — президент, советник… У меня столько же шансов стать советником президента, сколько у тебя — председателем общества трезвости…