Семейное счастье

— Я не пущу его на порог! — закричал с дивана Константин Артемьевич.

— А мы едем завтра в Калугу, — ответила Саша…Они уезжали в Калугу вечером. На перроне стояли тетя

Вера и тетя Маргарита. Тетя Вера была невысокая, смуглая, в очках. Тетя Маргарита — грузная, многословная, с большой родинкой на подбородке. Она держала в руках букет сирени.

— Обидели вы отца, молодые люди, — говорила она строгим басом.

— Право, я этого не хотел, — серьезно и грустно оправдывался Андрей. — Но Константин Артемьевич не пожелал меня видеть. Что же мне оставалось делать?

— Посоветовались бы со мной, — басила тетя Маргарита. — Я не враг. Я старшая в нашей семье… Я женщина, наконец.

— Вы правы, правы, конечно, — виновато отвечал Андрей. — Я просто не догадался.

Он не смел признаться, что Саша ни словом не обмолвилась о существовании тети Маргариты. Саша стояла рядом в пестреньком ситцевом платье и пристально смотрела в конец перрона.

Она не слышала, как тетя Маргарита учила уму-разуму ее и Андрея и твердо наказывала ей уважать мужнину родню. Она все смотрела и смотрела в конец перрона.

Константин Артемьевич выплыл из толпы, чуть задыхаясь, вытирая платком лоб. Рядом с ним семенила заплаканная нарядная Нина Викторовна.

— Рад познакомиться! — сухо отчеканил Константин Артемьевич, протягивая Андрею руку и не глядя на Сашу.

— Я тоже, я тоже очень рад, — заволновался Андрей. — Я очень много слышал о вас…

Константин Артемьевич грозно захохотал.

— Что ж, и на том спасибо, — ответил он.

— Отъезжающие, в вагон! — сказал проводник. Саша заметалась. Константин Артемьевич все еще не

Смотрел на нее. И тут, забыв обо всем, Саша кинулась к отцу и сказала:

— Не сердись!

— Отъезжающие, в вагон! — напомнил проводник.

А Нина Викторовна тем временем целовала Андрея. Тетя Вера плакала, тетя Маргарита сморкалась и совала букет сирени проводнику.

С подножки вагона, сквозь слезы, застилавшие ей глаза, Саша смотрела на удалявшийся перрон и не видела никого, кроме отца. Он бежал следом, махал руками и что-то кричал.

Поезд ушел. Тетя Маргарита повернулась спиной к Константину Артемьевичу, бросив на ходу:

— Выгнал из дому родную дочь! Это тебе не восемнадцатый век, женское достоинство надо уважать.

— Да, да, эти суфражистские идеи мне давно известны, — грустно ответил Константин Артемьевич. И, взяв под руку Нину Викторовну, пошел прочь с вокзала.

Шесть утра. Калуга еще спит. Звенят птицы. Под ноги Саше шарахнулась курица.

— Почему она голубая?

— Ее выкрасили синькой, чтоб не спутать с соседской. А ты думала, это синяя птица?

Что ж, Саша не удивилась бы сейчас и синей птице. Ей чудится, будто она уже была здесь когда-то. Кажется, и закрыв глаза, она найдет здесь любую улицу, любой переулок, и дом Циолковского, и домик, где рос Андрей. Еще в Москве он рассказывал ей обо всем — о поляне, где пускал бумажного змея, о камышах у берега, где стояла его лодка.

Он рассказывал, и Саше казалось, что она слышит, как с тихим плеском отталкивалась лодка от берега, когда он уходил с Ваней Покатилиным на рыбалку. Саша видела аиста, который каждую весну прилетал к соседу на крышу. Она говорила:

— Это та улица, где ты заблудился? А тут вы с мамой подобрали голубя с подбитым крылом? Это здесь ты подрался с Ваней?

Она перепутала все улицы и переулки, но помнила все, что он рассказывал.

В одной руке Андрей нес их общий чемодан, другой держал Сашину руку, как тогда, в Нескучном саду. И ничто им здесь не мешало, никто на них не оглядывался. Вместе, вместе! Теперь они одни: вдвоем!

— Мой дом! — сказал Андрей и, взглянув на Сашу, повторил:

— Наш дом!

Они стояли у палисадника, и Саша увидела дом с осевшей кровлей, покосившийся, давно не крашенный. Только ставни голубые, веселые. А палисадник маленький, в глубине его пестрая клумба с анютиными глазками и рядом низкая деревянная скамейка.

Андрей отпустил Сашину руку и быстро, не оглядываясь, поднялся на крыльцо. Он толкнул дверь плечом, она отворилась. Будто забыв о Саше, он вошел в сени и окликнул:

— Ты спишь? Мы приехали!

Саша стояла на крыльце и не знала, как быть: идти ли за ним или ждать на пороге.

— Где вы, дитя мое? — услышала она, и старые руки обняли ее, над ней наклонилось сухое лицо, и лоб ей оцарапала щетина небритой щеки.

Николай Петрович был в украинской рубахе с расстегнутым воротом, на глазах поблескивали очки. Обняв Сашу за плечи, он повел ее в комнаты. Коридор обдал Сашу запахом квашеной капусты. Дверь распахнулась, и, раньше чем Саша успела разглядеть комнату, из-за стола неуверенно поднялась женщина. Лицо у нее было доброе, немолодое, на плечах цветастый платок.

— Елена Кирилловна, знакомьтесь, пожалуйста: это Саша, жена Андрея.

"Жена!" Как странно, будто впервые в жизни услышанное, прозвучало это слово.

Лицо женщины пришло в движение, полные щеки поплыли кверху, кожа у глаз собралась в морщины. Она улыбнулась:

— Здравствуйте! Будьте хозяйкой, — засуетившись, сказала Елена Кирилловна. — Да что это я! — она всплеснула руками. — Чаю, молочка с дорожки!

Она засеменила в кухню, и даже платок, сползший с плеча, выражал неуверенность и суетливость.

Елена Кирилловна собрала на стол и вдруг, поклонившись Саше, указала ей на место подле Николая Петровича.

— Хозяйкой, хозяйкой будьте! — повторила она. Отец вскинул на Елену Кирилловну виноватые, почти

Страдальческие глаза. "Почему? — подумала Саша. — Что его огорчает?"

Через открытые окна врывался в комнату летний день. От легкого ветра чуть постукивали незакрепленные ставни.

Разговор то и дело обрывался. Все были смущены. Елена Кирилловна разливала чай, накладывала в тарелки гречневую кашу, то присаживалась к столу, то снова выходила на кухню. И вдруг Саша подумала: кто она им? Все делает по-домашнему, по-родственному. Андрей рассказывал: какая-то женщина ведет у отца хозяйство, отец ухожен. Ведет хозяйство? Нет, наверно, Андрей говорил про кого-нибудь другого. А это — жена. Саша почему-то знала это твердо: жена, хоть отец говорил ей "Елена Кирилловна", а она ему "Николай Петрович".

Андрей же — Саша это тоже почему-то понимала — ничего не знал. И ей вдруг показалось, что она и старше его и умнее. На одну минуту, но показалось.

— Сашенька будет в маминой комнате, да? — спросил Андрей.

— А я там и прибрала уже, — с готовностью отозвалась Елена Кирилловна.

Андрей осторожно открыл дверь в соседнюю комнату. Саша молчала. Не понимала, а чуяла, что держит перед ним какой-то экзамен. А ну как сделаю не то, что нужно, не так посмотрю, не так скажу?

Все тут, должно быть, было как прежде. На стене висела большая старая фотография: женщина с ребенком на руках. На женщине — кружевная блузка с высоким, до подбородка, воротником и большой брошкой. Молодые глаза ее глядели странно, будто издалека. Но лицо милое, с чуть раздвоенным подбородком. А годовалый младенец совсем не похож на Андрея — толстый и смешной, в платьице, как у девочки.

На окне трепетала от ветра занавеска. Полы были чисто вымыты. Перед старым пианино стоял круглый вертящийся стул, рядом с кроватью — низкий ночной столик, покрытый чистой скатеркой, а на нем пузырьки с лекарствами. Пузырьки были старые, должно быть, те самые…

В комнате, переполненной солнцем, запахом сирени и свежей листвы, было что-то щемящее, печальное. В высокой чернильнице на письменном столе чернила высохли. Обои выгорели, кое-где отклеились, словно готовы были совсем отвалиться.

— Это ее книги… Вот эту книгу она очень любила — "Лгунишка". Это про девочку, ее прозвали лгунишкой. Когда-то она казалась мне скучной, а прошлым летом я перечитал — это хорошая книга. Хочешь, я подарю ее тебе?

А вдруг я прочту и мне не понравится? А соврать я не сумею, — со страхом подумала Саша. А вслух сказала:

— Спасибо.

Андрей осторожно открыл платяной шкаф.