Семейное счастье

— Наверху! — говорит Андрей так сердито, будто девушка виновата в том, что Саша мучается. — Как вас зовут? — спрашивает он.

— Ольга, — отвечает девушка.

— Олечка, — говорит Андрей, — я вам вот что скажу. Я здесь посижу и покараулю пальто, а вы сбегайте наверх. Александра Константиновна Москвина.

— Нет, уж я вас попрошу, папаша, уйдите. Как бы не было неприятностей.

— Я буду честно беречь пальто, — обещает Андрей.

— Я знаю. Только сидеть здесь ночью не полагается… Пожалуйста, очень прошу, — отвечает девушка.

— Олечка! А вы что читали, что-нибудь интересное? — спрашивает Андрей.

— Да нет, ведь это учебник алгебры. Я занимаюсь в вечерней школе.

— Ага, — говорит Андрей и присаживается на скамейку. — Хотите, решу вам любую задачу?

— Отец, — говорит она, — уйдите. Меня сократят с работы. Вы что, этого добиваетесь?

— Это ко мне не относится, — отвечает Андрей. — Я еще не отец. Если вы мне официально сообщите, что я уже отец, я уйду.

В коридоре слышатся чьи-то шаркающие шаги и стук палки. В приемную входит доктор Гуревич. Он стар. Он немного волочит правую ногу. Из-под меховой шапки беспомощно, как у ребенка, свисает прядь прямых волос. Они седые. Из-под усталых век линялые голубые глаза без всякого удивления смотрят на растерявшегося Андрея.

— Непорядок, непорядок! — говорит он. — Это верно" ее сократят, вот я сам возьму и сокращу. Идите, идите домой. — И доктор надевает халат, который подает ему Оля. — Идите, идите, молодой человек. На дворе хорошо" снежок. Александра? Так… Москвина? Так… А как же, конечно, помню. Ну что ж я вам скажу? Родится Москвин. И будет ухаживать за молодыми девушками точно так же, как вы ухаживали за его мамой…

Андрею хочется наклониться и, взяв за руку этого старого человека, повести его наверх. Ему хочется объяснить доктору, что там мучается Саша. Если он скорее поднимется, Андрею будет спокойнее.

— Не могу, не могу уйти, — сквозь зубы объясняет Андрей. — Сам не знаю, какая-то чертовщина. Не могу, и все.

Старику становится жалко старшего Москвина.

— Да что уж так! — говорит старик. — Обойдется. Или у вас есть какие-нибудь основания для беспокойства?

— Есть! — отрезает Андрей. — Она, понимаете, очень молодая. Хрупкая. Маленькая.

— Прекрасно! — вздохнув, говорит доктор. — Молодая — это лучше. Молодая — это очень хорошо. Уж поверьте.

Он уходит. Сквозь стекла дверей Андрей видит его удаляющуюся спину, сутулые плечи.

Андрею становится страшно. Любовь, сострадание, страх не дают ему дышать. Он сидит на скамье в приемной, заслоняя лицо руками, до крови закусив губу. А против него стоит растерянная девушка-швейцар.

— Ладно, сидите, — говорит она и на цыпочках уходит к своим вешалкам.

В приемной тихо. Не долетает сюда шум с улицы. Тут не слышно, что делается на верхних этажах. Ночь. Глухая, поздняя ночь.

В двери стучатся. Оля бежит отворять.

Той, что пришла, должно быть, лет тридцать. Ее провожает чужая женщина. Она называет свою подопечную Алевтиной Ивановной.

Белье, — говорит Алевтина Ивановна. — Белье в корыте. Я замочила, а постирать не успела. Закиснет.. — Выстираем, выстираем, — говорит чужая женщина. — Вы только не беспокойтесь.

Алевтина Ивановна идет к той лестнице, по которой недавно шел доктор Гуревич, по которой три часа назад поднималась Саша.

— Подождите одежу, — просит она соседку. И закусывает губу. Дойдя до лестницы, опершись рукой на перила, она оглядывается, смотрит назад, и в глазах у нее боль, тоска, растерянность. Исподлобья глядит она на снег за оконными стеклами. — Белье! — повторяет она. — Не успела… — И, почти повиснув на тонкой Олиной руке, с трудом идет наверх.

— Есть, которые осуждают, — говорит соседка, — а я говорю: ну что ж? Они, конечно, не регистрированные. И, по правде сказать, мы только раза два его и видели. Он уже с полгода, пес такой, глаз не кажет. Эх, мужики, подлецы! — И вдруг, искоса взглянув на Андрея, спохватывается:

— Конечно, мужик — он разный. Ну, а этот — плохой мужичонка. Безответственный. Погулял и бросил.

— То есть как это бросил? — спрашивает Андрей.

— Обыкновенно. Как бросают? Походил, походил и бросил.

— А ребенок как же? — спрашивает Андрей.

— Да что ж ребенок? Главное — мать. А мать всегда при ребенке.

— Почему же главное — мать? — тупо спрашивает Андрей.

— А вот так, обыкновенно. Ты носил? Может, это ты рожаешь? Кричишь, стонешь? Может, это ты будешь кормить? Вот то-то. Ты, милок, на скамеечке прохлаждаешься, а она… Вот оно какое дело, милок.

Что верно, то верно. Он сидит тут на скамейке, а она наверху мучается.

— Олечка, милая, — говорит он девушке. — Александра Москвина. Вы только подойдите и скажите: "Он тут. Не уходит и не уйдет".

— А ну вас, не пойду, — отвечает Оля и скрывается за перегородкой.

Сидя внизу на скамейке, он крепко зажмуривается… Мысленно поднимается вверх по лестнице. На второй или нет — на третий этаж. Ему сказали: родилка на третьем. Он открывает дверь и говорит: "Саша".

Он говорит ей все то, чего не успел сказать. "Мне без тебя никак невозможно, — говорит он. — Я не могу без тебя. Не могу".

Он ищет других слов, но не находит. "Я без тебя не могу". Вот все, что он может сказать.

В прихожую выходит женщина-врач. Она снимает белую шапочку и встряхивает рыжими волосами.

— Александра Москвина, — безнадежно спрашивает Андрей, с трудом шевеля губами.

— Как же, как же! — отвечает доктор. — Александра Москвина. Вы Москвин? Поздравляю, у вас родилась дочка.

— Потише, потише! — говорит толстая нянечка, проходя мимо Саши.

— Мама! — зовет кто-то.

— Теперь мама! А раньше-то что? Небось не вспоминала мамашу? — говорит нянечка.

Прижав ладонь к щеке, Саша дремлет. Потом просыпается от боли. Рядом с ней слышится бормотание, похожее на тяжелый бред.

— Трава, понимаешь, трава… Я говорю: кликну брата, а он говорит: кличь…

Саша опять засыпает. И вдруг все, что было: детство, Андрей, ее любовь, жизнь, воспоминания — все превращается в звон, боль, крик.

Она стыдится своего крика, пугается своего голоса — он не похож на ее обычный голос.

— Ну, вот и все! — вдруг говорит доктор Гуревич. Из-под белой докторской шапочки весело смотрят блеклые голубые глаза. — Девочка!

— Какая? — спрашивает Саша. — Хорошая?

— Еще бы! Отличная! Весьма прекрасная! — отвечает врач.

— Покажите! — требует Саша.

Вот она, ее дочка, ее ребенок. Она знала ее очень давно. С этими вот волосиками, которые прилипли к большому выпуклому лбу. С этими удивленно глядящими на нее темными глазами. Дочка облизывается. Она молчит. Саша разглядывает дочкины ножки, маленькие, жалкие руки.

— Хватит, хватит, мамаша, — говорит нянечка.

— А что у нее на ручке? — спрашивает Саша.

— Номерок. Тридцать семь, — говорит доктор.

— Когда родишь пятнадцатого, напишем миллион, — говорит нянечка.

Дочка орет. Ее дочка. "Я! — кричит Сашина дочка. — Я! Я! Я!"

Да, это ты, — думает Саша. Моя милая, моя хорошая. Андрюшина дочка.

В первую же секунду, увидев лицо своей девочки, Саша поняла, что дочь похожа на Андрея. Потом сотрется это первое воспоминание. Потом все будут вместе с Сашей гадать, на кого похожа дочка. Но в ту первую секунду, взглянув на красное, сморщенное личико, она узнала в нем Андрея — сходство было отчетливым, ясным, пронзительным.

— А что делает моя дочка? — спрашивает Саша.

— А известно что! Пошла с кавалером под ручку гулять по улице Горького! — отвечает нянечка.

Это было первое утро новой девочки. Она встретила его криком, приветствовала его отчаянным воплем. В ту ночь в этом маленьком родильном доме появилось на свет двенадцать ребятишек. Они были похожи на кукол. Или на мумий.

Говорят, все новорожденные на одно лицо: красные, сморщенные, лысые. Ну, это как когда. Не все красные и сморщенные. Вот по правую сторону от девочки Москвиной лежит мальчик Сорокин. Он кудрявый. Родился с длинными волосами — и это умиляет всех, даже нянечек.