Созвездие Ворона

— Мама…

Никита шагнул к ней, но Ариадна Сергеевна остановила его повелительным жестом.

— Иди, иди! Ничего мне больше не нужно! Ничего!

Он вздохнул и вышел, оставив ее наедине со своими горькими думами. «Может быть, показать ее врачам?» — думал он, шагая по улице. Есть ведь антидепрессанты. Только ведь не станет принимать. Насильно ее не госпитализируешь — хуже будет, он ведь ее знает!

Больше ни с кем в России ему прощаться не хотелось. Было ощущение, что он сюда не скоро вернется, если вернется вообще. Что ж, ничто не держит! Правда, был один неприятный вопрос. Финансовый. Продать комнату сразу не удастся. И потом, на эти деньги долго не протянешь. Однако Никита был уверен, что что-нибудь непременно подвернется. Его жизнь за последнее время столько раз делала такие удивительные повороты, что задумываться над будущим было, скорее всего, пустой тратой времени. Мы предполагаем, а Бог располагает. А может быть, и Анна Давыдовна. Да и не хотелось задумываться над этим самым будущим. Он был слишком счастлив. И грусть, овладевшая им после визита к матери, растаяла сразу, как только он переступил порог квартиры Скавронских.

— Я достал билеты, милая! Летайте самолетами Аэрофлота!

Глава 10. Москва

А в то же время в Москве еще один человек прощался с Родиной Причем навсегда. Бывший вице-премьер Российской Федерации намеревался, выражаясь по-простому, сделать ноги. Калиф на час. Жаль, что удалось сделать немного. Само собой, он сожалел не по поводу непостроенных больниц или невыплаченных пенсий и зарплат. Просто господин Барковский был, подобно одному персонажу Ильфа и Петрова, необычайно совестливым вором. Трудно невозмутимо тырить такие суммы.

Обидно, черт возьми. Добро бы еще его пытались взять за жабры кристально честные, неподкупные стражи закона. Но такие бывают разве что в кино — причем в американском. А в жизни — такие же хапуги. И чему народ радуется? Не поймет никак, что все будет, как в старой басне про жадного шаха, которого пришли свергать возмущенные поборами и несправедливостью трудящиеся. «Посмотрите, — сказал он, — у меня уже почти все сундуки полные! А тому, кто придет вместо меня, их заново наполнять придется!»

Одно радовало — дочь он сумел обеспечить. Дети — это святое! Он прогулялся в частном порядке по Красной площади. Напротив Мавзолея группа крикливых дам неопределенного возраста кружилась вокруг стайки ребятишек. На шеях и у тех, и у других были красные галстуки. «Как повяжешь галстук, затяни его, — услужливо подсказала память, — будешь с нашим знаменем цвета одного». Он подошел ближе, прислушался.

— Я, пионер Советского Союза… — на лице читавшей слова присяги малышки было написано воодушевление.

— Сумасшедший дом! — тихо сказал Барковский.

Не потому что боялся гнева странных дамочек. Пусть каждый сходит с ума по-своему. У нас плюрализм, и двух мнений по этому поводу быть не может, как говаривал первый и последний советский президент.

И если называть вещи своими именами, именно он, Вадим Барковский, и растит эту юную смену революционеров. Впрочем, это всего-навсего дети, успокоил он себя. Полагать, что перед ним будущие пламенные революционеры только потому, что сейчас у них на груди развевается красный галстук, так же наивно, как думать, что малыш, гоняющий мяч на детской площадке, станет новым Пеле.

Зашел в Мавзолей и постоял перед почившим вождем. Попрощался. Знакомый профиль. Человек, изменивший ход времени. Гений и злодейство — две вещи несовместные? Нетленные мощи. Советская власть, без устали разоблачавшая подделки с мощами, которыми морочили головы прихожанам недобросовестные священники, устроила цирк почище.

— Ну что, — спросил его кто-то на выходе, — посмотрел на тушку?

Барковский изумленно обернулся. Спрашивал милиционер, один из тех, кто следил за порядком на площади. Он явно не узнал экс-вицепремьера, и винить его было трудно. Они, эти самые вице-премьеры, в последнее время менялись часто. Сам доблестный страж порядка, очевидно, предпочел бы дежурить в более доходном месте. Барковский ничего не ответил и быстро зашагал прочь. А за спиной продолжали трепетать алые галстуки, занесенные шальным ветром из прошлого.

Какие-то туристы, кажется немцы, с рекламными улыбками смотрели на это действо. Наверное, полагают, что это театральное представление. Вроде тех красавиц в сарафанах и кокошниках, которыми любят потчевать западных любителей экзотики. На спуске Минин указывал Пожарскому на то, что творится на площади.

«Скажите, князь, какая мразь в стенах кремлевских завелась?» — вспомнил бывший вице-премьер и усмехнулся. Надо же, придумано в восемнадцатом году по случаю вселения в Кремль большевиков, а актуальности не утратило и по сей день. Да и вряд ли когда-нибудь утратит.

Последним делом, которое господин Барковский намеревался провернуть в России, была сравнительно безобидная по сравнению с шалостями остальных власть предержащих афера с остатками дальневосточного флота, соглашение с японцами, которые готовы были на все, чтобы получить дополнительный контроль над территориями. «Забирайте, государство не обеднеет», — повторял он про себя с интонациями Юрия Яковлева из знаменитой комедии. В конце концов, история с островами темная, а Россия вспоминает о них, только когда требуется показать Западу, вернее, в данном случае, Востоку, нашу патриотическую фигу. Тамошние аборигены со своими проблемами настроены совершенно иначе, нежели московские сытые обыватели. Сократить объемы промышленного лова на Дальнем Востоке в пользу плавающих там безбоязненно японцев или уступить часть морской территории было пока нереально. Но сокращение, так сказать, орудий производства в виде траулеров и сейнеров снизило бы этот самый улов в десятки раз. Разумеется, за это японцам пришлось бы выложить приличные бабки. Плюс кое-какие деньги принесла бы сама продажа. Вполне могло выгореть — несколько лет назад на Запад ушла великая армада, причем за сущие гроши: корабли списывали как идущие на слом.

Рафалович, сумевший сплавить за границу новешенький ракетный крейсер, мог выступить в этом деле в качестве посредника, а по совместительству — зиц-председателя Фунта. После того как Барковский выручил его в деле с моряками, Леонид оказался у него в должниках. Однако, как выяснилось позже, чувство благодарности этому человеку было абсолютно чуждо. Вникнув в детали предстоящей аферы, он начисто отказался в ней участвовать, несмотря на посуленные огромные дивиденды, которых в случае успеха хватило бы на легальную покупку не одного крейсера, а целой эскадры. Однако Рафалович после канадской тюрьмы стал вдвойне осторожен и рисковать не желал.

— Я не говорю уже о том, что дело, мягко говоря, неблагородное! — добавил он, поколебавшись. — С крейсером все было иначе, он бы сржавел к чертовой матери без горючки. А тут чистый грабеж и без того разворованной страны!

И ведь прав оказался, чертяка. Дело с рыболовным флотом приобрело нежелательную огласку. Готовилось расследование, но вице-премьеру дали небольшую фору по времени. Как раз для того, чтобы собрать вещички и дать деру. А сливки с его идеи с флотом будут снимать теперь другие!

Если бы не эта сорвавшаяся в последний момент сделка, господину Барковскому, возможно, и не пришлось бы срочно выезжать за рубеж. Ну сняли бы, а потом, глядишь и, несмотря на мелкие грешки, подвернулось бы новое теплое местечко. И можно продолжать «работать». Но ведь сказано — «жадность фраера погубит»!

— Миллионера из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы! — сказал Барковский и рассмеялся

Лукавил немного, миллионером он все-таки стал. И нищая старость ему не грозила. Не придется просить подаяние где-нибудь в Париже. Подайте бывшему депутату Государственной думы!

— Прочь из Москвы, сюда я больше не ездок! — продекламировал он другую классическую фразу и, провожаемый недоуменными взглядами интуристов, зашагал прочь.