Созвездие Ворона

— Да вы, батенька, пессимист! — Антон Адамович решил перевести все в шутку.

— Я-то как раз оптимист, только хорошо информированный! — в тон ему возразил Захаров и добавил уже серьезно: — Настоятельно советую. С трудоустройством помогу. Москву не обещаю, там все схвачено, а вот в Питер, на Октябрьскую дорогу — это реально. Там сейчас заправляет мой старый кореш Коля Аксененко, он мне кое-чем обязан, так что…

— Ага, очень я там нужен, прямо с руками оторвут! А то у них своих пенсионеров не хватает! — проворчал Скавронский для порядку, хотя для себя решение уже принял.

— Что-то рановато ты на пенсию засобирался, мы еще повоюем, черт возьми!… Рэпэтэ?

Захаров разлил по рюмкам остатки дефицитного коньяка.

И то ли накаркал, то ли в воду глядел московский гость.

Жизнь как-то резко, сразу дала сбой. Колючий ветер недобрых перемен рвал в клочья привычный жизненный уклад, нагонял на сердце тревожную волну. Продукты из магазинов исчезали столь же стремительно, как росли цены на базарах, к давно привычным перебоям с водой добавились перебои с газом, электричеством, выплатой пенсий и зарплат. В глазах людей появился голодный злой блеск, они, уже не таясь, во всем винили алчную Москву, до нитки обворовавшую всю Среднюю Азию. Совсем рядом, в Ферганской долине, шли масштабные вооруженные стычки, в самом городе эхом Карабаха прокатилась волна армянских погромов. Группа деятелей национальной культуры выступила с открытым письмом, требуя положить конец «культурному геноциду и принудительной русификации». На улицах, на базарах, в чайханах люди сбивались в кучки, о чем-то оживленно переговаривались — и замолкали, завидев европейское лицо… Соседи и знакомые вдруг засобирались на родину, историческую и не очень. Танеевы — в Казань, Магалашвили — в Москву, Шпомеры — в Мюнхен, Кованько — в Хайфу, Рабиновичи — в Филадельфию. А несколько старшеклассников заявили Наташе, что больше не намерены изучать язык и литературу «оккупантов».

— Вы с Шуркой правы, — сказала она мужу после этого случая. — Надо ехать.

Переезд прошел неожиданно легко. Надежда сама удивилась тому, с какой легкостью она сумела проститься с местом, где выросла. Словно что-то подсказывало — этот период жизни пройден, нужно подвести черту…

Ленинград конца девяностого года был совсем не тот, каким он запомнился Антону в конце пятидесятых, во времена такой уже далекой молодости. Сейчас здесь было грязновато, холодновато, голодновато, но при этом начисто отсутствовало то тягостное, нутряное напряжение, предощущение взрыва, чувство завтрашней войны, последнее время не покидавшее его в теплом и солнечном Душанбе. А одно это уже перевешивало весь «негатив» — очереди, пустые прилавки, обилие грязных, пьяных, неряшливо одетых и отвратительно пахнущих людей, тесную двухкомнатную квартирку в дальнем северном районе.

Устроились, в целом, неплохо. Антон, помимо зарплаты, приносил со службы отменные продуктовые наборы. Наташу в новой школе ценили, Данилу тоже больше похваливали. Надежда теперь работала в научной библиотеке и в свободное время там же набирала материал для диссертации. Перемену климата Скавронские перенесли хорошо, никто не болел.

А в прессе появлялись тревожные новости о националистических выступлениях в республиках СССР.

— Дело пахнет керосином! — приговаривал Антон, вертя в руках очередную газету.

— Может, все еще образуется! — горячилась в ответ мать. — Не может быть, чтобы все вот так, за секунду, прекратило существование!

— Нет, милая, коготок увяз — всей птичке пропасть. Сейчас все пойдет по нарастающей: Прибалтика, Грузия, Молдавия. Никто тут не удержит. Еще эта поганая история в Тбилиси!

— А здравый смысл? — возражала Наташа, цепляясь и последнюю возможность.

— Милая, милая… — качал он головой. — Здравый смысл в такие времена не котируется! Не будет больше здравого смысла ни с той, ни с другой стороны. И как надолго — знает, только Бог!

Когда споры приобретали политическую окраску, Антон морщился. Эпоха гласности и плюрализма не вселяла в него никаких надежд, не порождала никаких иллюзий. К старости он стал впадать в тот самый скептицизм, от которого, как ему раньше казалось, он застрахован. Сам с грустью подмечал, что превращается в брюзжащего старикана. Он смотрел на свою еще такую молодую, не изъеденную ржавчиной рефлексии жену и утешал себя лишь тем, что из них двоих он уйдет первым.

Но человек предполагает, а бог располагает. В декабре девяносто первого Наташу сбил пьяный водитель. Насмерть. Вот тогда Антон впервые проклял себя за то, что решил перевезти семью в Ленинград, теперь снова Петербург. Проклял, несмотря на то, что знал, какой силой обладает его слово. А, что там — разве змея может умереть от собственного яда? С мучительным трудом привыкал к тому, что ее больше нет.

«Бог располагает… Что ж ты меня наказываешь, Господи?!»

Он стал чаще заходить в храмы. Особенно любил Никольский собор, даже несмотря на затянувшийся ремонт, строительные леса рядом со стенами и внутри. Раздавал мелочь нищим попрошайкам, облепившим вход. В храме оставался недолго, сил выстоять службу уже не хватало. Антон Адамович выбирался наружу и устраивался на скамейке, любовался на золотые купола.

Там, на скамейке, Надежда и отыскала его в пасмурный вечер. Он и раньше запаздывал, но в этот раз ее захватило дурное предчувствие. Оставила Данилу и, быстро собравшись, отправилась к собору, знала, где он обычно отдыхает.

Ветер перебирал седые волосы, рядом лежали шляпа и зонтик. Никто не обратил внимания на пожилого человека, сидящего в сумерках. Глаза были устремлены куда-то вдаль, в небо.

Надежда присела рядом на скамейку, будто он еще был живой, и заплакала.

— Документики, гражданочка! — проходивший милиционер отреагировал на эти слезы по-своему.

— Человек умер! — сказала Надежда.

По дороге, ожидая рейса в Хитроу, Никита вздумал связаться со старым князем Новолуцким, благословившим его на розыски корней и снабдившим деньгами, без которых эти поиски окончились бы, так и не начавшись. Рассказать старику, что деньги его потрачены не напрасно, похвастаться, в конце концов. Ведь кое-какие результаты уже имеются. Отыскать его номер труда не составило, однако поговорить им было уже не суждено. Князь скончался неделю тому назад, причем сообщивший об этом молодой человек был крайне нелюбезен.

— Извините, у нас очень много дел… — он бросил трубку раньше, чем опешивший Захаржевский успел выразить соболезнование.

«Какой-нибудь внук или вообще внучатый племянник», — подумал он. Почему-то было очень жалко старого аристократа, с которым он, собственно говоря, и знаком-то не был, но который принял живое участие в его судьбе. А эти наследство, наверное, делят, решил он зло. Ответивший ему молокосос по-русски говорил без акцента. Наверняка приехал по такому случаю из России. Теперь еще княжеский титул на себя нацепит. А скорее — продаст. Да, вот уж кто не будет интересоваться корнями! Нынешнее поколение живет сегодняшним днем. Печально это, господа!

Отыскать Скавронских оказалось не так сложно, как сначала предполагал Никита. Руководствуясь интуицией, он предпочел справочному бюро первый попавшийся компьютерный клуб, где молодой и нахальный хакер без проблем нашел нужную информацию. К счастью, покинувшая в начале девяностых солнечный Таджикистан семья не осела в каком-нибудь Мухосранске, забытом Богом и электронными сетями. Лом, в котором теперь жили Скавронские, стоял на северной окраине Петербурга. Такое удачное начало Никита счел хорошей приметой. Он переписал адрес и телефонный номер. Прежде чем навестить Надежду Скавронскую, следовало позвонить. Он знал, что Анна Давыдовна уже предупредила Скавронскую о его визите и его ждут. Что за связь существовала между бабушкой и этой женщиной, он не знал и думать на эту тему отказывался категорически. Хватит с него чудес.

С проспекта Луначарского Никита свернул на нужную ему улицу Демьяна Бедного. Вспомнилась эпиграмма, написанная прославленным министром культуры на не менее прославленного пролетарского поэта: «Демьян, ты мнишь себя уже почти советским Беранже, ты правда „бэ“, ты правда „жэ“, но все же ты не Беранже!»