Страница 17 из 141
— Ах так! — облегченно вздохнул председатель.
— Я знал, что вы это скажете, господин редактор, — усмехнулся прокурор, хотя в душе он надеялся, что его подтасовка останется незамеченной. — Но эта цитата характеризует ваше общее отношение к законной монархической власти.
— Да, господин прокурор, — невозмутимо глядя в глаза Бёллингу, ответил Маркс, — я не принадлежу к числу адептов такой власти.
Проделка прокурора, как видно, мало кому понравилась, в зале зашумели, но он продолжал:
— Господа присяжные заседатели! Я приведу еще лишь одну маленькую цитату из "Новой Рейнской газеты". Да, там шла речь об австрийском императоре. Но послушайте, о ком говорится здесь: "Король Пруссии" существует для нас лишь в силу решения берлинского Национального собрания, а так как для нашего нижнерейнского "великого герцога" никакого берлинского Национального собрания не существует, то и для нас не существует никакого "короля Пруссии".
— Вы правы, господин прокурор, — все так же глядя ему в глаза, согласился Маркс, — и это было на страницах нашей газеты. Но и здесь, как и в первом случае, мы не нарушили законности, оставаясь в рамках кодекса Наполеона.
— Вас послушаешь, так вы самый большой законник во всей Пруссии! сквозь зубы процедил Бёллинг, раздосадованно садясь.
— Господа присяжные заседатели! — Подсудимый оставил без внимания реплику прокурора. — Итак, я старался доказать вам, что к нашему делу неприменима статья 222 об оскорблении, взятая и сама по себе и в совокупности с законом 1819 года. Но здесь неприменима и статья 367 о клевете.
— Ну и законник! — опять не сдержался прокурор.
— Дело в том, что эта статья, — продолжал Маркс, — предполагает клеветническое обвинение в совершении определенных действий, которые, если бы они действительно имели место, повлекли бы для виновного в них преследование со стороны уголовной полиции или, по крайней мере, возбудили бы презрение или ненависть граждан к этому лицу.
— А разве в данном случае дело обстоит не так? — кажется, вполне искренне изумился прокурор.
— Совсем не так, — ответил Маркс. — Ведь господин Цвейфель не обвиняется газетой в том, что он отменил свободу печати, уничтожил завоевания революции. Ему ставится в вину лишь простое заявление. Но заявление о намерении сделать то-то и то-то не может послужить поводом для преследования полиции. Нельзя даже утверждать, что оно непременно навлечет ненависть и презрение граждан.
— Ну, это уж более чем сомнительно, — вставил один из присяжных.
— Конечно, — Маркс понимающе кивнул, — словесное заявление может быть выражением очень низкого, вполне заслуживающего презрения и ненависти образа мыслей. Но разве в состоянии возбуждения, господин присяжный заседатель, я не могу сделать заявления, угрожающего поступками, на которые я вовсе не способен? Только поступки доказывают, насколько серьезно было заявление.
— У этого доктора, даром что молод, есть чему поучиться, — вполголоса сказал кто-то сзади Дункеля.
— Кроме того, газета писала: "Говорят, — Маркс произнес последнее слово врастяжку, — будто господин обер-прокурор Цвейфель заявил…" Чтобы оклеветать кого-нибудь, я сам не должен ставить под вопрос свое утверждение, как это выражено здесь словом "говорят", я должен выражаться категорически.
Энгельс вспомнил, что это слово Карл вставил в текст уже перед самой сдачей статьи в набор. Первоначально там было написано "как нам известно". Энгельс тогда задумался над этой поправкой, и она показалась ему ненужной, излишней. А оказывается, вон как далеко смотрел шеф-редактор…
— Наконец, господа присяжные заседатели, граждане, ненависть или презрение которых навлекло бы на меня обвинение в каком-либо действии, что по статье 367 требуется для состава клеветы, эти граждане в политических делах вообще больше не существуют.
— Потому что доктор Маркс их отменил! — съязвил Бёллинг.
— Потому что в этих делах, господин прокурор, — Маркс резко обернулся к Бёллингу, — существуют только приверженцы партий. И вы это прекрасно знаете. То, что навлекает на меня ненависть и презрение среди членов одной партии, вызывает любовь и уважение со стороны членов другой партии.
— Но существуют же общечеловеческие критерии, общепризнанные оценки, — то ли возразил, то ли спросил Кремер.
— Такие критерии и оценки, — в голосе Маркса проскользнула удивившая многих горечь, — станут возможны лишь в далеком будущем, но они немыслимы сейчас, в пору ожесточенной классовой борьбы. Чтобы далеко не ходить за примерами, обратимся к фигуре того же Цвейфеля.
— Господин председатель! — вскочил Бёллинг. — Я протестую! Я уверен, что подсудимый хочет нанести новые оскорбления господину обер-прокурору.
Председатель поколебался, его голова повернулась чуть-чуть вправо, потом чуть-чуть влево. Наконец он сказал:
— Подсудимый, вы не могли бы обратиться к другому примеру?
— Нет, господин председатель, не могу. Этот пример принципиально важен для дела нашей защиты.
Кремер опять покачал головой и произнес:
— Протест прокурора отклоняется. Подсудимый, можете продолжать.
— Благодарю. — Маркс с достоинством кивнул Кремеру. — Здесь много говорилось о том, что наша газета часто и резко писала о господине Цвейфеле как о противнике революции. Но стоило Цвейфелю минувшей осенью сделать два-три вольных или, вернее, двусмысленных жеста, как правительственная "Новая Прусская газета" тоже обрушилась на него. Она писала о его — цитирую — "невыразимом умственном убожестве и недомыслии"…
— Господин председатель! — опять вскочил Бёллинг. — Ведь я предупреждал!..
Кремер развел руками: что, мол, поделаешь? Все идет по закону. А Маркс вел слушателей дальше:
— Она называла его "революционным брюхом" и даже сравнивала с Робеспьером.
Зал, как один человек, прыснул. Бёллинг ерзал на своем стуле, словно его поджаривали. Кремер склонил голову над бумагами. Энгельс и Корф ликовали. Дама в вуали дружески помахала подсудимому перчаткой. Дункель не смотрел ни на оратора, ни на даму, он находился в полуобморочном состоянии.
— В глазах этой газеты, в глазах ее партии, — подсудимый указал рукой за пределы зала, — наша статья не навлекла на господина Цвейфеля ненависти и презрения, а, наоборот, освободила его от тяготевшей над ним их ненависти, от тяготевшего над ним их презрения. На это обстоятельство следует обратить особое внимание не только в связи с данным процессом, но и во всех тех случаях, когда прокуратура попыталась бы применить статью 367 к политической полемике.
— Кажется, от конкретных фактов данного дела подсудимый намерен перейти к общеполитической агитации, — мрачно констатировал Бёллинг.
Председатель промолчал, а Маркс, обернувшись к автору реплики, ответил:
— Да, господин прокурор, я не скрываю, что вся моя речь будет прямой агитацией — агитацией за социальную справедливость, за свободу революционно-демократической печати. — И снова, обращаясь к присяжным: Статья 367, как ее толкует прокуратура, позволяет печати разоблачение лишь тогда, когда оно опирается на официальные документы или на состоявшиеся уже судебные приговоры. Ей разрешается, к примеру, разоблачать чиновника лишь после того, как тот отстранен от своей должности или осужден. Но зачем же печати разоблачать post festum[4], уже после вынесения приговора? Она по своему призванию — общественный страж, неутомимый разоблачитель власть имущих, вездесущее око, стоустый глас ревниво охраняющего свою свободу народного духа.
Раздались хлопки. Дункель подумал: "Ну и времена! В суде, при всем честном народе человек болтает черт знает что, и его никто не остановит, не прервет, не лишит слова! Даже хлопают еще… И эта дама, такой благородной внешности, — тоже!"
— Статья 367 заканчивается так. — Маркс раскрыл кодекс и прочитал: "Настоящее постановление неприменимо к действиям… разоблачение или пресечение которых было обязанностью лица, возбудившего обвинение, в силу его служебных функций или его долга". Долга, господа! — Маркс энергично захлопнул кодекс. — Достаточно бросить хотя бы беглый взгляд на инкриминируемую статью, чтобы убедиться, что наша газета, нападая на местную прокуратуру и жандармов, была весьма далека от какого-то ни было намерения нанести оскорбление или возвести клевету, она лишь исполняла свой долг разоблачения. — Он помолчал несколько мгновений, усмехнулся, пожал плечами. — Конечно, законодатель не имел в виду свободную печать, когда говорил в статье 367 о долге разоблачения. Но, согласитесь, не мог он думать и о том, что эта статья будет когда-нибудь применяться против свободной печати.
4
После праздника, то есть после события, задним числом (лат.).