Страница 7 из 88
На Рижском фронте немцы не только прекратили наступление, но даже отошли назад на подготовленные позиции, предоставив нам залезть в болота и в совершенно опустошенный район, где развал пойдет несомненно более быстрым темпом; мы бы и полезли туда, если бы не современное состояние фронта, делающее невозможным отдать какое либо распоряжение, связанное с движением вперед в сторону противника. Все пережитое ничему не научило наши командные верхи; а ведь невозможно даже подсчитать те моральные и материальные потери, которые мы понесли за полтора года сидения на идиотских позициях только Придвинского участка, а таких участков по всему фронту были многие десятки (Нароч, Стоход и т. п.).
Рожденная в невоюющих штабах хлесткая фраза, "ни шагу назад с земли, политой русской кровью", пролила целые моря этой крови и пролила совершенно даром. Если бы не лезли за немцами, как слепые щенята за сукой, и вместо того, чтобы барахтаться, гнить и гибнуть в болотах западных берегов той линии озер, которая тянется от Двинска к Нарочу, - остались бы на высотах восточных берегов, то могли бы занимать фронт половиной сил, сохранили бы войска физически и не вымотали бы их так нравственно. Немцы же засели на хороших и сухих позициях, отлично их укрепили, держали на них одну дивизию против наших 3-4; мы сидели внизу, не видали ни кусочка немецкого тыла; наш тыл был у немцев, как на ладони; доставка каждого бревна, подача каждой походной кухни были возможны только ночью, люди лежали в болотах, пили болотную воду. Положение наше было таково, что если бы немцы захотели или получили возможность нас долбануть; то никто из боевой части не ушел бы с своих участков и мы были бы бессильны им помочь, так как все сообщения были по гатям, отлично видным немцам и сходившимся к двум узким озерным перешейкам, прицельно обстреливаемым немецкой артиллерией. Сколько бумаги я исписал на доклады о невозможности нашего положения и о необходимости отойти за озера; помню тот переполох, который произошел в штабе моего теперешнего корпуса, когда я по должности начальника 70 дивизии, вскоре после приема боевого участка дивизии, подал доклад, весьма ярко характеризовавший весь ужас нашего положения; на меня стали смотреть, как на какого то опасного еретика, и очень боялись, чтобы в штабе армии не узнали, что в корпусе есть субъект, позволяющей ceбe исповедовать такие преступные идеи. Но меня это мало тревожило, и в каждом докладе о положении дивизии и боевого участка и при каждом посещении разных высокопоставленных контролеров и гастролеров я неизменно и упрямо бубнил и доказывал необходимость бросить заозерные позиции. Но на все мои доводы я получал один ответ: "ни пяди земли назад", и целый год мы затрачивали невероятный усилия для того, чтобы справиться с теми трудностями, которые давили нас на наших позициях; затрачивали при этом совершенно бездельно, ибо держаться мы могли только в том случае, если немцы нас не трогали (им нужно было спокойствие на этом участке, и они умело водили нас за нос).
Дождь и слякоть; неремонтированные дороги напомнили осень 1915 года и обратились в непроезжие топи; какой разительный контраст с 1916 годом, когда в самый разгар осенней непогоды я ездил по своему участку на автомобиле, и когда непроезжими оставались только те немногочисленные, к счастью, у меня участки дорог, на которых работали разные тыловые дорожные организации, умело закапывавшие в землю казенные миллионы и делавшие непроезжими весьма сносные дороги.
Сохранились только дороги, сплошь вымощенные крупным накатником. Настроение отчаянно скверное; 70 дивизия кончена и подошла к общему пределу полного развала, порвав последние, жалкие остатки надежды, за которую я еще цеплялся.
Продолжаются уговоры с посылкой в полки присяжных уговаривателей из армейского комитета, но без результата.
В 120 дивизии 477 полк, находящийся всецело в руках тайного большевистского комитета, отказался идти на смену стоящего на позиции батальона смерти и заявил, что будет стоять за фронтом только до двадцатого октября, после чего все пойдут по домам, так как "довольно быть дураками". При этом полк заявил и нам начальникам, и всем комитетам, чтобы никто и не пытался приезжать их уговаривать, так как все такие "будут немедленно пришиблены". Хорошенькая армия, в которой возможны безнаказанно такие заявления; платные немецкие разрушители могут только радоваться на быстрые и роскошные результаты своих трудов и просить прибавки за успешное выполнение своей изменнической работы. Но неужели верхи не понимают, к чему все это ведет; неужели союзники не видят, что недалеко то время, когда русского фронта не будет и им придется стать лицом к лицу с этой страшной катастрофой.
Всюду идут перевыборы комитетов и всюду проходят только большевики и пораженцы, сделавшиеся идолами всей фронтовой шкурятины; таким образом исчезает последняя ниточка, на которой мы еще держались до сих пор, авторитет выборных комитетов. Мои предчувствия самые мрачные: написал жене, чтобы она ликвидировала немедленно все имущество и уезжала с детьми на Дальний Восток, пока путь еще не завален и не смят теми толпами, которые в ближайшем будущем бросятся домой.
Разбираясь в происходящем, вижу, как умело были выбраны немцами лозунги, брошенные на наш фронт, и основанные на отличном знании нравственного состояния русского народа; такие понятия, как "родина, патриотизм, долг и т. п.", существовали у нас для казенного употребления en masse и для частного в очень ограниченном размере.
Народ, из которого состояла распухнувшая до невероятных размеров армия, был взят в плен теми, кто сумел заманить его обещаниями; русская власть пожинает ныне плоды многолетнего выматывания из народа всех моральных и материальных соков; высокие чувства не произрастают на таких засоренных нивах; забитый, невежественный и споенный откупами и монополией народ не способен на подвиг и на жертву, и в этом не его вина, а великая вина и преступление тех, кто им правил и кто строил его жизнь (и это не Цари, ибо они Россией никогда не правили).
Что могла дать русская действительность кроме жадного, завистливого, никому не верящего шкурника или невероятного по своей развращенности и дерзновению хулигана. Вся русская жизнь, вся деятельность многочисленных представителей власти, прикрывавших Царской порфирой и государственным авторитетом свои преступления, казнокрадство и всевозможным мерзости; литература, театры, кинематографы, чудовищные порядки винной монополии, - все это день и ночь работало на то, чтобы сгноить русский народ, убить в нем все чистое и высокое, схулиганить русскую молодежь, рассосать в ней все задерживающие центры, отличающие человека от зверя, и приблизить царство господства самых низменных и животных инстинктов и вожделений. Все это сдерживалось, пока существовал страх и были средства для сдержки и для удержа. Война положила начало уничтожению многих средств удержа, а революция и слепота Временного Правительства доканчивают это злое дело, и мы несомненно приближаемся к роковому и уже неизбежному концу, к господству зверя. Руководители российского государственного курса забывают, с каким материалом они имеют дело; нельзя распоряжаться скопищем гиен, шакалов и баранов игрой на скрипке или чтением им евангельских проповедей или социалистических утопий.
Керенский и вытащенный им на пост Военного Министра Верховский (весь ценз которого состоит главным образом в том, что его выгнали когда то из пажей) распластываются перед входящими все в большую и большую силу петроградскими советами и уверяют, что в армиях все обстоит вполне благополучно, что там произошла полная демократизация и что, если и остались кое-где темные места, то все это скоропроходящие пустяки. Так читаем мы в газетах и дивимся или слепоте, или бессовестной лжи тех, которые это говорят. Неужели же не достаточно примеров того, к чему приводить ложь, скрывание истины и зажмуривание глаз дабы не видеть правдыи
В Биржевке помещено интервью с комиссаром Северного фронта Войтинским, уверявшим, что в армиях наступил спасительный перелом и что угроза Петрограду исцелила армии и они готовы исполнить свой долг.