Страница 67 из 88
Последнее, быть может, и верно, но время ли заниматься такими, вызывающими сомнения, нарекания и сплетни, операциями; ведь, не те времена, когда всем предержащим было плевать и на общественное мнение и на настроение всего населения. По истине "ничему новому не научились и ничего старого не забыли".
Просил Головина еще раз поговорить с Адмиралом об освобождении меня от должности; атмосфера несогласия между мной и Дитерихсом начинает распространяться на деловые отношения между Ставкой и Министерством; низы нахохлились и повторяются времена ссоры Лебедева и Степанова. Устранить это приказами нельзя, ибо оно в психологии служащих топорщиться за свое и за своих; между тем, это совершенно не допустимо.
Раз Дитерихсу доверен фронт и Ставка, то очевидно, ему вручен максимум адмиральского доверия, а поэтому его взгляды и решения должны над всем превалировать; в силу этого соображения меня надо убрать, заместив таким лицом, которое было бы солидарно с его взглядами.
Оперативная сводка гласит, что на фронте развиваются упорные бои; термин "упорные" мне очень не нравится, так как показывает, что первый ударе наш не был потрясающим, и что красные оказались способными на "упорное" сопротивление т. е. то, что не входило в расчеты Ставки.
Дитерихс очень бережно, но безостановочно вводить в дело свои резервы; с этой точки зрения он руководит операцией очень спокойно и умело; скверно только то, что все эти резервы совсем не то, что подразумевается под прикрывающими их номерами дивизий.
Еще хуже то, что сводка сообщает, что местами обнаруживается переходе красных в контрнаступление.
Тем не менее, впечатлительный Омск ожил и подбодрился; местные языкоблуды раскудахтались во всю и разносят сообщения о решительных победах и разгроме красных
В Ставке опереточные (заменяет "оперативные") вундеркинды насмешливо на меня оглядывают; особенно проникновенно, с величавым спокойствием гениального прозорливца
смотрит на меня Андогский; не сомневаюсь, что все сообщенное ему мной по возвращении из поездки на фронт отнесено им на счет моего "острого пессимизма" и "паничности".
Дай Бог, чтобы все они были правы, а я оказался старым дураком, пессимистом и выжившим из ума паником, ничего не понимающим в военном деле и в оценке обстановки, событий и лиц.
Ужасно то, что непонятный для многих скрытый язык фронтовых донесений говорит мне слишком много скверного; откинув шумиху трескучих фраз о тяжелых потерях красных, об истреблении целых полков и т. п., я вижу, что артиллерия красных уходит во время; что тех мелких трофеев, которые неизбежны при истреблении целых частей, нет; что те полки, которые сегодня показаны в реляции уничтоженными, через несколько дней сами атакуют и заставляют нас отступать; для меня нет сомнения, что половина этих реляций и три четверти содержания остальных сфабрикованы и притом малоискусными по этой части штабами. Какие то частичные успехи и кое-где есть, но они покупаются непомерно дорогой ценой выматывания последних сил; под ударами шпор наши войска напрягают последние усилия...
Где же конный корпус? ему давно пора проявить свое решительное значение.
Омские газеты полны победным пафосом; Сахаров объявлен спасителем отечества и героем; появилось даже в виде особого почета данное ему кем-то название "солдат-генерал"; что он солдафон в генеральской форме, это верно, но чтобы он был солдатом-генералом в высоком значении этого слова, - сие бесконечно далеко от истины.
Вся шпана, примазавшаяся к добровольческому движению, гордо машет руками и обещает двинуть на фронт целые рати; полились хвастливые речи о поголовном выходе на фронт целых разрядов населения.
А я, как противный, каркающий старый воронь, представляю себе, каким скользким и трусливо-подлым настроением все это сменится, если рассеется этот победный угар и над Омским болотом вновь поднимется призрак красного приближения.
Подняли большую шумиху с поголовной мобилизацией бывших пленных из Карпаторуссии; к этому делу примазался Иванов-Ринов, заявивший, что этим путем он получит пехоту в добавок к своему конному корпусу.
Бедных карпаторуссов стали хватать с помощью облав (И.-Р. по этой части дока) Благодаря этому, Омск остался без хлебопеков и ассенизаторов, так как миролюбивые и неприхотливые карпаторуссы специализировались по черному труду; узнав о принудительной мобилизации, они разбежались из Омска и в риновские сети попала только часть.
Озлобление среди них страшное; их собрали на станции Куломзино, рядом с бараками в которых помещаются семьи Ижевских рабочих; на днях у меня были старики Ижевцы и сообщили, что озлобленные карпаторуссы ругают их за верную службу своей родине и, не стесняясь, говорят, что им только бы попасть на фронт, а там они расправятся с теми, кто их туда погнал, а сами уйдут к красным; те же отправить их домой.
Сообщил это 3-му Ген.-Квару, прося обратить внимание, что это идет не из контрразведчичьих сфер, а сообщается стариками рабочими, неспособными на выдумку.
В результате новая глупость и новый вред: до сих пор у нас был добровольческий карпаторусский батальоне очень хорошего состава, очень добросовестно несший на себе тяжелые наряды и караулы. Теперь эта надежная и прочная горсточка растворена в насильно согнанных и нехотящих воевать людей.
В газетах моря платных восторгов по поводу "изумительного по своему единодушию поголовного подъема героев подъяремной Карпатской Руси на спасение родного русского народа". Платные перья всегда были особо подлы, а в теперешней гнилой атмосфере они побили все старые рекорды.
Каждое заседание Комитета по делам печати дает мне возможность высказать свое негодование по адресу наших осведомителей и наемных писак. Сначала Крафтон на меня обижался, но за последнее время часто соглашается, что я прав и что органы осведомления совершенно не выполняют своего назначения.
Утром вызвали к Адмиралу, где уже были Головин и Дитерихс. Адмирал сообщил, что, выслушав все доклады и доводы, он остановился на решении включить в театр военных действий весь Омский военный округ, сделав его главным районом для новых формирований под руководством Главнокомандующего и избранных им лиц. Иркутский и Приамурский округа остаются в подчинении Верховному Правителю и в ведении Военного Министра; никакого стратегического резерва на Дальнем Востоке формироваться не будет, а потому вопрос о назначении Хрещатицкого отпадает.
Доложил Адмиралу, что вполне приветствую такое решение, долженствующее удовлетворись фронт и вполне естественное, ибо все равно Омску суждено стать прифронтовым городом.
Отвечая на просьбу Адмирала не уходить с должности до приискания мне заместителя, доложил, что заместителем мог бы быть вполне соответствующий посту Военного Министра генерал Сурин, по моему мнению несравненно более меня подходящий к этой должности; Адмирал ответил, что против кандидатуры Сурина почти весь Советь Министров; это меня удивило, т. к. члены Совета не могли не знать, как методично, ревностно и добросовестно работал Сурин и какие успешные, хотя и невидные, результаты дала его работа; если бы у нас было побольше таких людей и работников, как Сурин, то можно было быть спокойным за будущее.
Вечером в Совете Министров узнал от Сукина, что он, по поручению Адмирала, был у генерала Такаянаги, чтобы узнать правда ли, что японское правительство требует обязательного назначения инспектором формирований Дальнего Востока ген. Хрещатицкого, связывая с этим назначением вопрос об оказании нам дальнейшей помощи.
По словам Сукина, Такаянаги был донельзя удивлен этими вопросами и ответил, что ни о чем подобном они никогда и не думали и что они не считают себя в праве вмешиваться в такие дела.
Таким образом открылась вся провокаторская махинация превосходительного спиртовоза; очевидно, это и повлияло на утреннее решение Адмирала.