Сибирская жуть

Чем ближе мы подбирались к добыче, тем больше пестрело следов на снегу – от самых крупных, в ладонь, не то волчьих, не то собачьих, до меленьких, видимых только вблизи тропы, – мышиных или ласкиных. Впрочем, следы были явно не свежими, расплывчатыми, запорошенными снегом.

У самого колка увидал я выбитую площадку, как бы очерченную кругом разворота саней, на ней-то и лежали «благородные кости», белые, словно облитые известью. Мне представлялся огромный лошадиный скелет, с головой, ребрами и ногами, но костей оказалось куда меньше. Видимо, часть из них уже растащило зверье. А те, что остались, валялись на снегу в «разобранном» виде и беспорядке. Даже от станового хребта торчал лишь обрубок с несколькими грудинными ребрами. С него-то, не мешкая, и начал Гыра погрузку сырья.

– У тебя с отводами, клади всю мелочь, а я завалю эту хребтину, – почему-то шепотом сказал он мне.

Я бросился собирать мослы, ребра, копыта с бабками и укладывать их, как поленья, повдоль санок, сверху положил тазовую кость и притянул весь воз припасенной веревкой. Кости были удивительно чистыми, гладкими, будто выточенными на станке. Гыра тоже увязал свой груз и, направляясь к тропе, просипел с сожалением:

– Головы нет, а была голова, сам видел.

Хотя груженые сани тянули порядочно, все же идти назад по проторенным следам было легче, и мы скоро выбрались на дорогу. Здесь, у кромки леса, Гыра остановился передохнуть. И снова стал ворчать, досадуя на исчезновение черепа:

– Целый пуд костей! Надо же! Неужто его уперли волки?

Покачал головой сокрушенно и вдруг, взмахнув руками, заорал с паническим ужасом:

– Череп! Смотри – скачет череп!

Я резко оглянулся, прошитый дрожью, и действительно увидел, что вдоль пробитой нами тропы, неловко подскакивая, мчится в сторону колка что-то белое и ноздреватое. Оно и впрямь было похоже на скачущий череп.

– О-о-ой-ой-ёй! – завопил Гыра с каким-то утробным отчаянием, точно ему наступили на чирей.

– А-а-а! – невольно заблажил и я вслед за ним.

И наши голоса, накладываясь один на другой, троекратно отдались эхом в глухом логу, словно в колодце. Череп между тем, погружаясь в сумрак, сделал кубаря и, белесо сверкнув, исчез за гребнем дальнего сугроба.

С минуту мы стояли молча, оглушенные увиденным. Я чувствовал, как на мне шевелится шапка, а ноги, теряя упругость, становятся ватными и примерзают к снегу. Гыра первым пришел в себя.

– Дергаем отсюда! Нечистое место! – крикнул он сдавленным голосом и помчал по дороге так, что санки его запрыгали по снежным ухабам и застучал по доске обрубок хребтины.

Я тоже автоматически затрусил вперед, с трудом передвигая непослушные ноги. Скоро дорога пошла в косогор, но это не сбавило Гришкиной рыси. Кажется, даже напротив.

– Аллюр два креста! – сердито понукал он себя и пер с припрыжками, отчего санки его мотались по дороге от обочины к обочине, грозя перевернуться.

За ним и я, несколько оправившись от парализующего ужаса, несся теперь «аллюром» и почти на чувствовал тяжести груза.

Вскоре косогор кончился, мы вылетели на гладкую дорогу, прочищенную тракторным клином, и еще некоторое время чесали не сбавляя скорости по равнине среди волнистых снегов, освещаемых тускловатым полумесяцем. Потом Гришка постепенно перешел на шаг. И сделал это вовремя, потому что у меня скололо бок, сдавило дыхание, и я уже готов был рухнуть в сугроб на обочину. С полкилометра мы прошли молча, отдыхиваясь и одумываясь. Затем Гыра остановился, поднял физиономию к луне и уныло по-волчьи завыл:

– У-у-а-а-у-ы-ы...

– Да ты чо, совсем с катушек съехал? – сказал я сердито и не без страха.

Здесь, в сумеречном заснеженном поле, звуки эти навевали отнюдь не игривое настроение.

– Я представил, как пел волк у тех костей, а рядом скакала конская голова.

– Может, это все же был заяц? Уж больно похоже оно прыгало, а потом крутанулось, сметку дало...

– Сам ты заяц! Хэх, – нервно хохотнул Гыра. – Я что, зайцев не видел? От черепа не отличу? А черные глазницы, а белый оскал, и все без звука – куда это денешь? Ты слыхал, что раньше в Пашином озере кони тонули, а потом видели в логу скачущие головы?

– Я слыхал, под Гладким Мысом...

– Да и здесь их хватает, – оборвал Гыра мои возражения. – Только ты об этом никому, понял? Иначе сниться начнут или встречаться ночами. Нечистая сила тайну любит, болтунам она мстит без жалости. Это уж я знаю.

– Так, может, бросить эти чертовы кости? Они ж сырые, мерзлые... Куда мы с ними?

– Во-о, «завыла, как заплатила...» Сейчас, брошу, как же. Такие версты отмахали, столько страху натерпелись... Да этим костям теперь цены нет. Пусть только не примут! – погрозил Гыра кулаком куда-то в небо.

Чтобы не встретиться с кем-нибудь, мы вошли в село не прямым школьным проулком, а через мангазину – Юшковым, в который выходил огород наших соседей. Почти моим путем. Однако в последнюю минуту решили кости домой не тащить, а сразу везти их в сельпо и сгрузить во дворе, у конторки приемщицы «Утильсырья».

Для этого все же пришлось почти целый околоток пройти по главной сельской улице, но, к счастью, никто нам не встретился. Время уже было довольно позднее. На высоком сельповском крыльце сидел в тулупе сторож дядя Викул. Он с полуслова понял нас и пропустил во двор.

А назавтра приемщица Фая, поколебавшись некоторое время, махнула рукой и приняла лошадиные кости. Правда, с большой скидкой «на сырость», но мы не стали торговаться. Видимо, успокоилась, смирилась с таким исходом дела и лошадиная голова. Во всяком случае, она никогда больше не являлась нам ни наяву, ни в самом кошмарном сне.

И все же явление скачущей конской головы долго было памятно нам. Мы знали, что, по народному поверью, увидеть ее, равно как и лошадь во сне, – это нехорошо, это – ко встрече с кривдою, с большою ложью и коварным обманом. И сперва, по отроческой наивности, посчитали тем коварством решение приемщицы заплатить нам половинную цену за кости, добытые с таким трудом и риском, а позднее невольно усматривали козни конского черепа в какой-нибудь схваченной двойке по химии или в синяке, прилетевшем в мальчишеской драке, или в коварной измене подружки, пригласившей на дамский вальс залетного городского фраера вместо тебя... Да мало ли было у нас ребячьих невезений!

Теперь же вот, через сорок лет вспоминая ту страшную историю, я вдруг подумал: а что, если скачущий череп и впрямь был знамением, неким предупреждением не только мне и Гришке, но всему нашему поколению, вступавшему в жизнь?

Ведь, в сущности, и Гыра, оттрубивший годы и годы на норильских стройках, и Ванча Теплых, мотавшийся в геологических партиях, и Минька Евгеньин, волохавший в колхозе на разных работах, да и я, грешный, рискнувший взять роковое перо русского писателя в стране, где своих пророков не бывает, – все мы, в сущности, прожили жизнь в плену великого обмана. И теперь вот встречаем старость уже среди вселенской лжи и кривды, униженные, обворованные, доведенные до нищеты, лишаемые последних корней, связывающих нас с родной почвой. У нас отнимают все – имя, язык, историческую память, право любить свое отечество и быть хозяевами на своей земле. Но скачущему черепу, видно, и этого мало. У нас отнимают еще и будущее – наших детей и внуков, направляемых неведомой рукой в «чуждые пределы», где нет понятий ни о чести, ни о совести, ни о духовном родстве с предками, ни о святости родительских могил...

Увы, все это не сон, а явь. Хотя и не укладывается в голове. Наверное, даже в лошадиной.