Страница 1 из 8
Валерий Вотрин
Возвратиться на Фолгар
Дубельт жил на самом краю поселка, где вплотную к тонким стенам домов, сделанных из дрянного, вконец износившегося пластика, подступали невысокие дюны изжелта-белой соли. Поселок, утлое скопление ветхих домишек с выжженной невдалеке черной дырой посадочной площадки, с трактиром, самым большим строением в поселке, который был когда-то жилищем для охраны рудников, и самими рудниками в отдалении, темными, неприветливыми дырами в рыхлых горбах больших дюн, — постоянно заносило песком в сезон ураганов, и жители поселка потом с бранью откапывались, понимая, что впереди будет еще много бурь и еще не раз придется вот так вот махать допотопной лопатой, кидая едучую белую соль через плечо, — беспрестанно! Ураганы на Солану были страшны. Небо становилось гнойным, потом наливалось багрянцем и темнело, по дюнам начинало шквалить ветром с ужасающей силой, и острые кристаллики соли, поднимаясь в воздух, секли одежду, секли кожу, застревая глубоко в ней, вызывая незаживающие язвы, мучительные и неизлечимые недуги. Так было по всей планете, поверхность которой сплошь была покрыта страшными соляными пустынями, и ветры, не встречая препятствий, могли достигать невероятной скорости. Когда небо Солану, обычно блистающе-белое, с яростным мохнатым солнцем, становилось мглистым, грязным, а ветер сшибал с ног, предвещая ураган, поселок наполнялся бредущими, шатающимися фигурами в хлопающих полами накидках: население поселка спешило в трактир. Рассаживались за столами, брали пива и дрянной солоноватой водки (в кредит, ибо денег на планете уже давно не было), мечтали об отлете отсюда, слушали рассказы здешнего старожила фон Норке о Базилевсах Макитарах, о Миррее, императорской столице, находящейся в миллионах парсеках отсюда, о Найжеле Орте, свергнувшем Старую Империю и на ее обломках воздвигнувшем свою. Слушали, кивая головами, медленно пьянея, пили соленое пойло, вкуса которого никто уже не чувствовал, — этим людям было уже безразлично, что будет с ними. Дальше бесплодных мечтаний они не заходили. Женщин здесь не было, ни одной на целой планете, и оставалось лишь это пойло. И пили, пили.
Осколок некогда грандиозной Империи, система Дротика ныне именовалась Великая Проскриптория Госса. Очень часто ничтожное называют великим. Великая Проскриптория Госса состояла всего из двух планет, даже не планет, а планетоидов, ибо ни одна из них не превышала в своем диаметре 1000 километров. Та, что была побольше, Туркупсу, была столицей, потому что в бытность свою частью Империи здесь сидела тюремная администрация и маркиз ре Туркупсу. На другой, Солану, находились рудники, в прошлом имперская тюрьма, куда ссылали преступников — бунтовщиков и уголовников. Эти рудники слыли самым страшным местом во всей Империи, и если человека ссылали туда, его можно было записывать в покойники. Тогда, во времена Империи, рудники именовались рудниками Солану Стрельца, и не было человека, который вышел бы оттуда живым.
Словом, Проскриптория знавала и лучшие времена. Стражам тогда воздавалось стражево, то есть присылалось жалованье, а злодеям доставалось злодеево, то есть жгучее солнце и соляные пески пустынь. Теперь же унылые города Туркупсу с угрюмыми зданиями и вечно серым небом не манили никого, и прозябало здесь лишь скучное окружение Великого Проскриптора Паули, копошилось во исполнение каких-то дел, чего-то там ждало. На Солану же после окончательной поломки всех кораблей с Туркупсу никто не заглядывал вот уже пять лет. Так заключенным предоставили полную свободу. В пределах одной планеты, разумеется.
Два убогих шарика, один — немилосердно приближенный к Гавоне, солнцу Дротика, другой — столь же немилосердно от него отдаленный, были единственными обитаемыми мирами в этой части Великого Космоса, вдали от сложных перипетий политики и семимильных шагов прогресса.
Шесть лет назад на Солану появился Дубельт. Вместе с ним сюда прибыло еще двенадцать человек, почти все — пираты. Исходя из этого, население поселка, куда был определен Дубельт, заключило, что он пират. Но это было бездоказательно. Дубельт был молчалив и почти все время проводил в своем маленьком домике на окраине поселка. Над ним решили подшутить, чтобы выяснить, кто же он такой и каков его характер. Здесь всегда так делали с новичками.
Двоих шутников Дубельт убил моментально, кулаком, так что их головы резко метнулись назад от удара, и шеи переломились, не выдержав короткого, но страшного напряжения. Третьего он схватил и бросил на барак, и этот третий, вскоре скончавшийся, очнулся наполовину торчащим из раскрошившейся задней стены дома.
Люди изумились и стали сторониться Дубельта. И впрямь, вид его был довольно жуток. На короткое, бугрящееся валунами мускулов туловище была насажена крупная рыжая голова с низким лбом, глазами-щелками, приплюснутым носом и ртом, огромным, безгубым и прямым, как надрез. Дубельт не говорил, а рычал, словно пес, что делало его еще более непривлекательным, и бесшабашное население бывшей планеты-колонии, состоящее из сумасшедших гениев, убийц, пиратов и свихнувшихся насильников, окончательно признало его невменяемым, кровавым маньяком. Однако маньяком Дубельт не был.
Нельзя сказать, чтобы к нему не присматривались. Нет, за ним следили внимательно, всеподмечающе, ибо он был одиночкой, а такие прежде всего попадают под скрупулезную лупу общественного внимания. И не взирая на грозное рычание его, на отталкивающую внешность природного негодяя, народ Солану, такие же отталкивающие негодяи, наблюдал и делал выводы.
Дубельт жил в маленьком недостроенном бараке. Ночью спал. Днем иногда сидел в доме, но чаще уходил в пустыню. Это обстоятельство повергало наблюдателей в шок, ибо никто не ходил в пустыню. Это было место не для послеобеденных прогулок: соляные пески стонали, как живые, а иногда, ночами, в поселок приходили порождения пустыни, и тогда по утрам недосчитывались нескольких человек, которым не сиделось в бараках.
Дубельт не боялся ужасов пустыни. Несмотря на горячее солнце, на едкий ветер по верхушкам барханов, он часами мог бродить невдалеке от поселка, чтобы не потерять его из виду, и что-то бормотать, размахивая руками. Иногда Дубельт приходил в трактир. Здесь он накачивался мутным пивом, с ним происходила перемена: он начинал говорить. Глаза его оживали, а рот, полный острых и угловатых зубов, расплывался в усмешке. Тогда Дубельт становился необычайно разговорчивым, тогда мышцы его под рваной коричневой рубахой наливались сталью, и он рычал на весь трактир:
— Фолгар, мать вашу! Фолгар! Или просто:
— Фолгар! — Кулак грохает по ветхому столу, стаканы и бутыли, сбившись в одну плохо различимую кучу, летят на пол, и вопли Дубельта покрывает шум и звон.
Короче, Дубельт становился невыносимо болтлив.
Сюда, в трактир, он приходил нечасто. Садился за дальний стол, орал на весь трактир: «Пива, вашу мать!» (судя по всему, это было его любимое ругательство) и застывал над кувшином в угрюмом молчании памятника, лишь изредка цедя разбавленное хлёбово, от которого стошнило бы любого, но не жителя Солану.
Иногда к Дубельту присоединялся Ломач, житель того же поселка, прилетевший сюда одновременно с Дубельтом. Это был худой человек с темной кожей и неподвижным взглядом черных глаз, смотрящих из глубоких затененных глазных впадин. Их связывала странная дружба, которую не могли объяснить жители поселка. Сходились в одном: что-то общее было когда-то у этих двоих, может быть даже, они вместе промышляли на торговых путях, грабя корабли. К их тихим беседам усердно прислушивались, но безрезультатно: рычание Дубельта невозможно было разобрать, а Ломач говорил слишком тихо. И любопытство народа Солану поугасло, превратившись в спокойное недоумение: ведь среди них жили два человека, прошлое которых оставалось для большинства тайной. Видно, уж очень страшным было оно, это их прошлое.
Рассказ Дубельта был подобен разрыву фосфорного фугаса. Он пришел в уже полный народу трактир в один из дней, когда снаружи выл свирепый, секущий ветер, и стены дрожали и кренились, пришел вместе с Ломачем, потребовал пива, уселся и обвел собрание взглядом кремневых глазок: взгляд его был необычайно осмыслен и даже — хм! — умен.