Любимая улица

В оконце глядит фиолетовое небо, уже сумерки. Саша велит почаще поить Лешу:

— Есть у вас кусок сахару добавить в воду?

— Золовка из Минска полкило прислала. Мы — богатые.

— И мне сладенькой водички, — откликается с печки Лиза. Ей четыре года. Она сидит на печке и глядит оттуда, не желает спускаться вниз. Однажды Саша делала Лизе укол, и этого она простить Саше не может.

…Ну вот, а теперь домой. Вон оно светится, окошко Сашиного дома. Кто это маленький у калитки?

— Федя!

И он бежит ей навстречу, часто перебирая валенками в калошах. Она берет его в охапку и крепко прижимает к себе.

— Ну, дождался? — спрашивает Варя. Она орудует у печки, вытаскивает чугунок с картошкой. У стола уже сидят Николай с Олей. Только Сашу и ждали.

Ночь… Федя притулился около Саши: она с детьми спит на печке. Варя с Николаем внизу.

— Я плохонький, — вдруг шепотом говорит Федя.

— Кто это тебе сказал? — шепотом отзывается Саша.

— Бабушка Арина приходила. Посмотрела на меня и говорит: "Плохонький ты".

— Ты просто худенький. Надо побольше есть. И станешь ты крепкий, и мускулы у тебя будут, как… как у дяди Коли.

— Я хочу, как у папы.

— Верно, давай будем хорошенько есть, и ты станешь сильнее всех ребят в Ручьевке.

— Я вышел за калитку, а ребята лают: "Косой! Косой!"

— Ну, не беда. Мы наденем очки, и глаза станут глядеть прямо. Ты на ребят внимания не обращай. Полают, полают, да и перестанут.

— Я Петьке стукну, — подает голос Оля, — будет знать, как дразниться, леший такой.

А Саша и Федя думали, что Оля спит. Стрекочет сверчок, его стрекотанье смешивается с сонным дыханием детей.

А может, он для нее играет, хочет сказать — не робей, все будет хорошо. Она лежит без сна и вспоминает то одно, то другое. Федя… Когда они с Федей приехали в Ручьевку, он долго озирался, — видно, искал глазами отца, но ни с чем не спросил. Потом пришли к Варе. Саша села на корточки перед чемоданом, стала искать полотенце. Захлопнула чемодан, подняла глаза на Федю. Он стоял, беспомощно свесив руки, и по лицу у него текли слезы. Она впервые видела, чтобы шестилетний ребенок плакал вот так: горько, молча.

Как ей было страшно, что Федя с ней. Когда свой ребенок — все иначе. Тут уж ничего не поделаешь: одна судьба. Но чужого ребенка… Да, тогда она еще думала про Федю — чужой. Не свой. А теперь? Теперь он свой: что с ней будет, то и с ним. А тогда что ей оставалось делать? Анисья Матвеевна не соглашалась на ее отъезд. И под конец сказала:

— А коли так — бери с собой парня. Сорвала злость.

И вот они поехали вместе… Это было осенью. От Гомеля до Чернолесья ехали на автобусе. Она держала на руках уснувшего Федю и со страхом смотрела в окно. За окном все темнело, темнело, и когда в автобусе загорелась тусклая лампочка, от нее не стало светлее, только заметались, путая все очертанья, смутные тени. Где-то в Аравичах в автобус зашел гармонист, женский голос затянул песню, гармоника хрипло подыграла. Сидевшая неподалеку от Саши женщина в сером ватнике вдруг сорвалась с места и пустилась в пляс на узкой дорожке между скамейками. И оттого, что автобус зашумел, запел, заплясал, Саше стало совсем неприкаянно. Она помнит: на передней скамейке спиной к водителю сидел сухонький старичок. Опираясь подбородком на толстую суковатую палку, он пристально и серьезно смотрел на Сашу.

— Ты откуда? — спросил он вдруг.

— Из Москвы.

— О! А куда?

— В Ручьевку.

— А тебя встретят?

— Не знаю.

— Пойдешь ко мне ночевать.

Он не спросил, он сказал это уверенно, как о деле решенном.

— Зачем это она к тебе пойдет? — неожиданно откликнулась женщина, сидевшая рядом с Сашей. — Она ко мне пойдет. У меня хата рядом с магазином. Пойдешь ко мне?

И Саша поняла, что, приехав в Чернолесье, она не побредет темной ночью за семь километров в Ручьевку и не станет раздумывать, в какую дверь постучаться. Она пойдет ночевать вот к этой женщине. И не так уж тускло светит лампочка, и гармоника не такая хриплая, как показалось сначала.

Ее встретил фельдшер Стеклов. О нем Андрей Николаевич говорил: "Я давно его не видел. Мы только изредка обменивались письмами. Но я голову прозакладываю: каков был в пятнадцать лет, таким и остался. Спокойный, надежный. Раз уж вы твердо решили ехать, нам всем будет спокойнее, если к нему. И Федя Стеклову не чужой: Мити Королева сын".

Он правду сказал, Андрей Николаевич, с таким человеком надежно. Большелобый, спокойный. "Приживетесь, — сказал он, — тут народ хороший. А ты, значит, Митин сын? Ну, с приездом! Жить будете у меня".

Саша поглядела: жена, четверо ребят. Нельзя. Он огорчился, но она знала: нельзя. А потом она сидела с Федей на чемодане в сельсовете, пришла Варя и тоже сказала: "Пойдем ко мне жить".

И у Саши появился дом.

В большом городе чужой ходит от гостиницы к гостинице и всюду слышит: "Мест нет, мест нет". А тут чужие подходят и говорят: "Пойдем ко мне". Вот какая она, эта страна, Белоруссия!

Что бы ни было, — думает Саша, — что бы ни было, где бы я ни жила, а здесь тоже мой дом. Если бы мне сейчас сказали: "Езжай домой" — поехала бы я? Нет. Правда ли это? Правда. Я не могу быть без детей, но без него могу. В Москве я была боль, мученье, я была не человек. Ты убежала сюда от боли? Ты спаслась от нее? Не знаю. Но здесь я человек. Удивительно: они с Лешей так долго жили порознь — война, Германия, — а думают и видят одинаково. Все, что мучает ее, мучает и Лешу. С Митей она была все время рядом. Почему же ей то и дело казалось, что они не слышат, не понимают друг друга? "Ты — журналист, тебе глаза песком засыпать нельзя", — сказал ему однажды Леша. Да… Все видеть — это бывает страшно. Как хочется закрыть глаза, не думать. Страшно додумывать. А надо… Ну, а что же будет дальше? Вот летом она поедет в Москву. И тогда поймет, как будет жить дальше. Через полгода вернется из далекой экспедиции Федина тетка. Наверно, она захочет взять Федю. Такой маленький, он все теряет, теряет: сначала умерла мать, потом не стало отца. И вдруг меня не станет… Нет, не буду об этом. Уснуть бы. Почему я не сплю?.. Из темноты выплывают лица девочек — зыбкие, будто отражение в воде… И снова утро.

— Саша! — окликает Варя. — Ты послушай, что радио говорит.

— А что такое?

— Ты слушай. Сталин помирает…

Не видя, она знала, как сейчас в Москве. Улицы, запруженные людьми, толпы у Дома союзов. Приспущенные траурные флаги. Смятение. Слезы. Речи.

А здесь? Тишина. Село словно вымерло. Все разошлись по своим хатам и притаились в молчании.

Еще минуту назад автобус не очень быстро, но упрямо одолевал дорогу, подскакивал на ухабах, и деревья подступали к самой дороге, и ветки гремели по окнам автобуса. И вдруг он встал как вкопанный. Саша подтягивает на плечах рюкзак — там два белых батона, пряники и сахар для Феди с Олей, цветные карандаши и песенник — просил заведующий клубом, три общих тетради — просил директор школы; и лекарства, лекарства, много лекарств.

— Есть кто до Ручьевки? — спрашивает Саша. Никто не откликается. Не беда, дорога знакомая, много раз хоженная — и ранним утром, и жарким полднем, и темным, прохладным вечером. Вот она перед ней, безлунная лесная дорога. Потом будет поле, а за полем сразу Ручьевка, дом.

…Идешь лесом и видишь под деревом могилу. Идешь полем, смотришь — огорожен пустырь. Тут стояла деревня. Ее спалили. И хаты, и людей. В поле осталось только это огороженное пустое место. И кажется, что деревянная изгородь молча говорит: помни. И люди помнят. И память эта вернула людей на пепелище. И снова выросли села…

Темнота, не видно ни зги, но Саша идет так, словно ярко светит солнце. Дорога сама ведет ее, привычная, знакомая дорога. И вдруг Саша слышит: кто-то идет следом. Не почудилось ли? Но нет, хруст сухих веток под ногами, мерный шорох листьев выдают чей-то осторожный шаг.

Куда идет человек? Если в Ручьевку, почему не откликнулся? Эта дорога — только в Ручьевку, если ему в Иолчу, надо было у самого Чернолесья взять влево.