Леди Л

Торжество подходило к концу. Остался только ритуальный снимок, который делал каждый год придворный фотограф для обложки "Татлера" и "Иллюстрейтед Лондон Ньюз", а затем - прощание, но оно будет недолгим. И она избавится от них до Рождества. Она зажгла сигарету. Ей всегда казалось чрезвычайно странным и забавным, что можно курить при всех: ей трудно было привыкнуть к мысли, что сейчас это практикуется повсеместно. Ее внуки продолжали болтать о пустяках, и она то и дело милостиво наклоняла голову, как бы прислушиваясь к тому, что они говорили. Она никогда не любила детей, и то обстоятельство, что, некоторым из них было уже за сорок, делало все это довольно комичным. Ее так и подмывало сказать им, чтобы они пошли погуляли, вернулись к своим детским забавам, в свой Парламент, в свои банки, клубы, штабы. Дети в особенности невыносимы, когда становятся взрослыми, они донимают вас своими "проблемами", налогами, политикой, деньгами. Ведь сегодня уже не стесняются говорить о деньгах в присутствии дам. Прежде о деньгах не беспокоились: их либо имели, либо влезали в долги. Сегодня на женщин все больше и больше смотрят как на равных с мужчинами. Мужчины раскрепостились. Женщины перестали царствовать. Даже проституция оказалась под запретом. Никто не умел больше вести себя: к вам едва ли не приводили американцев на ужин. В ее молодости американцы просто не существовали: их еще не открыли. Годами можно было читать "Тайме" и не найти там ничего, кроме нескольких репортажей об исследователях, вернувшихся из Соединенных Штатов.

Специально для нее приготовили кресло: оно не менялось уже сорок пять лет, и его всегда ставили в одно и то же место, под портрет Дики кисти Лоуренса и ее портрет, написанный Болдини, - и вот уже вокруг нее порхает фотограф, вихляя задом херувима. В наше время все - педерасты. Один Бог знает почему. Миньонов она не переносила, она слишком любила мужчин, чтобы относиться к этому явлению как-то иначе. Конечно, миньоны существовали и в пору ее молодости, однако они не высовывались, меньше шелестели, и попки их не были такими выразительными. Она осуждающе посмотрела на юное голубое создание и подумала, не сказать ли ему что-нибудь неприятное: какое . все-таки бесстыдство - прийти, чтобы благоухать тут "Шапарелли". Но сдержалась: она оскорбляла только людей своего круга. Завтра фотография появится во всех газетах. Так повторялось каждый год.

Она носила одну из знаменитейших фамилий Англии и длительное время шокировала, раздражала и даже возмущала общественность своей экстравагантностью, а может быть, и красотой. Ее французское происхождение служило до какого-то момента оправданием необычайному совершенству черт ее лица, совершенству, чрезмерно обращавшему на себя внимание; но все же не следовало перегибать палку, и она много путешествовала из уважения ко Двору и к обществу, не любившему, когда его будоражили. Уже давно ей все прощалось: она в некотором смысле была частью народного достояния. То, что в ее характере прежде считали эксцентричным, сегодня уважительно называли привлекательными, типично британскими чертами оригинальности. Итак, она устроилась в кресле, положив руку на набалдашник трости, приняв позу, которой от нее ждали, и даже попыталась подавить улыбку, которая всегда ее немного выдавала; Правительство уселось справа, Церковь - слева. Английский банк и Армия - сзади, а все остальные расположились тремя рядами по принципу убывающей важности. Когда съемка была закончена, она согласилась выпить еще одну чашку чая - единственное, чем можно было заняться в Одной компании с англичанами.

Как раз в эту минуту она расслышала слова "летний павильон" и сразу насторожилась. Говорил Роланд.

- Боюсь, на этот раз уже ничего не удастся сделать. В этом месте решили проложить автомагистраль. До наступления весны его необходимо снести.

Леди Л. поставила чашку. На протяжении нескольких лет семья пытается убедить ее продать павильон и прилегающий к нему участок: слишком обременительными якобы становились налоги, росли расходы на содержание поместья, словом, всякий вздор. Она никогда не придавала значения этим смешным словам и пресекала любую дискуссию на эту тему пожатием плеч жест, о котором говорили, что он "типично французский". Однако сейчас речь шла уже не о семье. Правительство проголосовало за экспроприацию: работы начнутся весной. Павильон был обречен. "Разумеется, - уверенно заключил он, - должны быть компенсации..." Она испепелила его взглядом: компенсации, в самом деле! У нее собираются отнять единственный смысл ее существования, а этот несчастный кретин болтает о компенсациях.

- Чушь, - твердо заявила она. - Я и не собираюсь уступать.

- Увы, Лапочка-Душенька, мы не в силах этому помешать. Мы не можем идти против законов нашей страны.

Чушь! Ничего не стоило изменить законы: для этого они и существуют. Она им уже сто раз говорила: павильон представляет для нее большую духовную ценность. В конце концов, партия консерваторов пока еще у власти: кругом друзья. Они могут уладить это пустячное дельце, не беспокоя ее.

Вопрос казался ей закрытым: она давно уже привыкла, что ей не смеют перечить. Поэтому она была просто шокирована, обнаружив, что семья как ни в чем не бывало возобновляет попытку. Они держались очень корректно, были очень предупредительны, заняли учтивую, но твердую позицию: участок должен стать собственностью государства. Какой подарок лейбористской партии в преддверии выборов, если газетчики, только и ищущие повода, чтобы поиздеваться над видными людьми, объявят, что семья одного из членов правительства, одна из известнейших семей в стране, противится строительству новой дороги и хочет провалить проект, призванный содействовать развитию всего региона. Достаточно уже того, что на так называемые "привилегированные классы" обрушиваются с нападками социалисты; никоим образом нельзя лить воду на их мельницу. Павильон был обречен.

- Положение обязывает, - произнес Роланд с тем мастерством говорить банальности, благодаря которому консерваторы считали его одним из надежнейших ораторов своей партии.