Страница 1 из 57
Дмитрий Вересов
Скитания Ворона
Нам целый мир – чужбина…
Глава 1
ПОЕЗД ПО ВЕРТИКАЛИ
(1982)
– Место номер тринадцать, – буркнул проводник с фиолетовым лицом, пахнув устойчивым перегаром.
– Какой-то ты, папаша, не экспортный… – бормотал Нил, втягивая багаж в узкий коридор вагона. – Один… Два и три… Четыре и пять. Место номер тринадцать, говоришь?.. Ну да ничего, я не суеверный… Хотя, конечно, до Парижа лучше не на тринадцатом месте ехать…
Купе поразило чистотой и необычностью. Вместо привычных четырех было только две полки – одна над другой, в углу справа столик и рядом откидной стул. Нил переоделся, закинул вещи на багажную полку и посмотрел на часы. До отхода оставалось три минуты. Вот бы никто не заявился на свободное местечко! В одиночестве до самого Парижа – не благодать ли?
До вокзала он тоже добирался один – когда узнал, что у матушки восьмого спектакль в Киеве, нарочно взял билет на девятое. Огорчение по поводу того, что никак не сможет проводить единственного сыночка в последний, практически, путь, она отыграла убедительно – но только не для него, он-то знал все ее актерские уловки. Друзьям ничего не сказал – не хотел, чтобы они видели его в обществе… сослуживцев. А у последних, слава богу, хватило ума не засвечиваться на вокзале… Как сказал поэт: «Man is alone, and he dies more alone» – живешь, мол, в одиночку, а помираешь тем более. Ну и замечательно… Сейчас колесики начнут отстукивать мгновения маленькой, но вполне всамделишной смерти прежнего Нила. И прежнего мира. И явления Нила нового, долженствующего народиться в процессе сложного взаимодействия с миром, существующим покамест сугубо теоретически… Можно сказать, с миром иным…
«Вы ушли, как говорится, в мир иной…» – ни к селу ни к городу вылезли вдруг строки Маяковского. «Сделать жизнь значительно трудней…» – поучал певец кипяченой воды, а не прошло и шести лет, как сам отчалил тем же маршрутом… «Негоже, Сережа, Володя, негоже», – отозвалась на это, из того же Парижа, кстати, Марина Ивановна. Финал известен… Нет, не проявили товарищи поэты должной стойкости, лишили Родину перспективного расстрельного материала… Говорят, под Большим домом была устроена мельница, которая перемалывала тела расстрелянных и умученных, а потом кровавое крошево по специальному каналу смывалось в Неву. Интересно, так ли это и уцелела ли та мельница до наших дней? Жаль, спросить не успел…
Нет, конечно, пресловутый мир иной, частичкой которого очень скоро предстояло стать и Нилу, отнюдь не казался ему апофеозом разумных начал – человек, он везде человек, животное злобное, агрессивное, плохо обучаемое, но легко внушаемое. Однако же мир иной, переболев тяжким бредом великих революций и мировых войн, похоже, выработал систему жизнеустройства, где не требуются массовые человеческие жертвоприношения, где ум, талант, порядочность и чувство собственного достоинства не превращают человека в изгоя, а право на жизнь, свободу и собственность не есть лишь жалкая подачка тем, кто изначально отрекся от этого права. А потому даже самое комфортабельное вхождение в этот мир потребует капитального нравственного ремонта… В любом случае будущее не сулит легких путей, много, слишком много неизвестных в предложенном насильно уравнении, но решать придется все самому…
Неожиданно дверь открылась, и Фиолетовый пропустил… двух женщин.
О Боже, цыганки! Как, почему, вагон «Ленинград – Париж» и вдруг?..
– Только не шалите тут у меня, а то быстро высажу, – грозно прорычал проводник.
– Да мы тихо, до Витебска, только разбуди, начальник, – с заметным акцентом проговорила одна из женщин.
Фиолетовый что-то неразборчиво хрюкнул и скрылся.
Цыганки затащили объемистые тюки и, заняв своими юбками все пространство, уселись на единственную нижнюю полку. Нилу ничего не оставалось, как прыгнуть на свой тринадцатый второй этаж. За суматохой он не заметил, как поезд начал движение, и не успел толком проститься с городом, где оставалось его прошлое.
Настроение испортилось окончательно. Не хватало только явиться в Европу без денег, без вещей – перспектива малоприятная. А ведь зазеваешься – сопрут, народ тот еще. Мало того, гнусный запах лука, чеснока и еще чего-то противного наполнил все купе. Оставалось уповать лишь на то, что утро он встретит без нежеланных попутчиц…
Нил лежал, слушая стук колес. Они навязчиво отбивали пошлую фразу. Увидеть Париж и умереть, увидеть Париж и умереть…
Суета, шуршание пакетов и запахи съестного окончательно уничтожили надежду на сон.
– Ясный мой, поесть не хочешь? Ты уж извини. Мы к утру сойдем. С билетами просто беда. Проводник знакомый, вот помогает иногда. Ты давай не стесняйся, не обидим.
– Да нет, спасибо, – откликнулся Нил. Вышло как-то грубовато.
– Может, хоть выпьешь с нами, синеглазый, наше это, чистейшее. Что вдруг вспугнулся? Слезай, хулы не будет, да и веселее вместе.
Низкий грудной голос цыганки гипнотизировал, завораживал.
«Все равно не заснуть уж теперь, – подумал он и спрыгнул вниз. – Вот уж путешествие начинается… в Париж. Кому сказать – не поверят точно».
Самогон был чист и крепок, а снедь – подкопченное сало и хрусткие пряные огурчики – оказалась просто умопомрачительной.
– Куда, девчата?
– Да вот, к своим, с заработок, – охотно включилась высокая и бойкая. Та, что была поменьше, не подавала и раньше голоса, а сейчас и вовсе не поднимала глаз на Нила.
– И много на круг вышло?
– Да ничего в этот раз. Правда, менты подорожали, но вышло прилично, даже свои бить не будут. Детям к школе надо одежу купить, да и старики болеют. Не знаем, как дыры закрывать…
– Чем промышляли-то?
– Да у нас на Гражданке хата своя есть. Там переодеваемся – и по клиентам, ну а старые к нам приходят, а места свои наши мужики давно выкупили. Гадаем, в общем.
Самогон разогрел и расслабил, почему-то черные цыганки уже не казались опасностью.
– Почем гадаете?
– По деньгам, милый, по деньгам.
– А у меня и нет наших денег, только франки.
Цыганка внимательно посмотрела на Нила, опрокинула в золотозубую пасть остатки самогона.
– Тебе и так скажу, светлый ты, да и не побрезговал с нами посидеть. Давай руку.
Нил послушно протянул руку, цыганка подперла его ладонь своей – жилистой, с траурной каемочкой ногтей. Глядела долго, пристально.
– Эй, Маша, глянь-ка, – позвала товарку.
Та придвинулась, глянула, свистнула тихонько.
Нилу сделалось не по себе.
– Ну что там, чавелы? Жить буду?
– Будешь, будешь, – рассеянно отозвалась высокая цыганка, о чем-то по-своему зашепталась с подругой. Нил разобрал лишь словечко «штар».
– Четыре, говоришь? Чего четыре? – прервал он цыганский диалог.
Высокая вскинулась, пристально взглянула в глаза.
– Откуда по-нашему знаешь, голубо-глазый?
– Только счет знаю, девонька. До десяти.
– Ох, не прост ты, соколик, не прост. И ручка у тебя непростая… Дорожку видишь? – Она ткнула его в центр ладони. – А складочки поперек? Вот тебе и «четыре». На каждую по жене. Одна была, одна есть, две будут… Одна от Бога, одна от людей, одна от черта…
– А четвертая?
– Сам поймешь, как время подойдет…
– Ну-ну… Еще что-нибудь скажешь?
– Отчего не сказать, красавец, скажу… Кулачок левый сожми-ка. Покажи. Да не так, вот так.
Цыганка перевернула его кулак, посмотрела сверху на «улитку», образованную большим и указательным пальцами левой руки. Задумалась.
– Что? – Голос предательски дрогнул.
– Да оно… как лучше сказать-то… Вроде и беды много будет, да только каждая беда победой обернется. Не бойся ничего, яхонт мой, ангел сильный хранит тебя…
– Да точно ли ангел?
Вырвалось неожиданно, и тут же – чувственным коррелятом сверхчувственно-го! – резким щелчком померкло электричество, перескочив в призрачно-синеватую ночную фазу. Как и у всякого послания свыше, при всей наглядности проявления глубинный смысл допускал, мягко говоря, различные толкования.